Страница 16 из 21
Будь на их месте кто другой, и не будь у меня фениксов на попечении, я бы очень сильно озаботилась этим моментом, но…
Виновата. Плюнула и растёрла. И забыла, как вчерашний день. Много чести будет ещё и вспоминать о нём… о них.
А фениксы тем временем росли, взрослели, теряя умильную детскую неуклюжесть и непринуждённость, и вместе с первым полётом утром восьмого дня случился первый скандал, когда оба они, к моему ужасу, категорично заявили, с неприязнью глядя друг на друга:
– Ненавижу тебя!
И это были цветочки, среди ягодок мною было зафиксировано:
– Уродина!
– Дебил, ты даже шнурки завязывать не умеешь!
– Сиськи отрасти сначала, а потом будешь на мои шнурки пялиться, дура конопатая!
Откуда всё это мои милые и ласковые детки взяли – ума не приложу. Полагаю, к ним таким странным образом начинала возвращаться память. Но, надо отметить, последнее высказывание Фея едва и в самом деле не стало последним. Уж не знаю, что больше всего разозлило его неполовозрелую супругу: уродина, сиськи, дура или намёк на обилие круглых веснушек на симпатичном личике, но она с такой силой засветила своему избраннику в нос, что я сначала перепугалась за его жизнь, а когда самая выдающаяся часть лица феникса налилась пугающей черноватой синевой, струхнула, что саэйя Фаэрг ил Нау ближайшие сорок лет проведёт с загадочной горбинкой на носу.
Обошлось.
Хотя последняя неделя нашей совместной жизни всё же прибавила мне седых волос, потому что пережить эмоциональные качели от ненависти до любви было сложно. Слушать горький плач Ани, старательно приглушённый подушкой, было невыносимо. А уж наблюдать за страданиями бедолаги Фея, который искренне не понимал, как объяснить этой глупой девчонке, что он к ней чувствует…
Честно?
Я рыдала по ночам похлеще своей подопечной, до крови закусив костяшки пальцев, чтоб ни звука из моей комнаты не вырвалось. А всё потому, что знала: у фениксов переболит и образуется. И как бы то ни было, к двадцати одному году память к ним вернётся, а вместе с ней и чувства, и личностные особенности… А вот я… Мне остаётся только злиться на себя. И ненавидеть. И снова злиться. И презирать. И снова писать глупые стихи, которые и показать-то постороннему стыдно.
А в ту последнюю неделю я исписала сотни листков. Выбиралась среди ночи на одну из многочисленных лестниц Северной башни, где даже в середине лета бывало зябко от пронзительных сквозняков, и строчила простым карандашом, непрестанно чиркая и подбирая лучшую рифму и более подходящую метафору:
Стоны умирающего лета,
Сидя на клетке лестничной,
Я ловила под звуки ветра
И была ничего не весящей,
Самой маленькой, самой глупенькой,
Самой-самой больной и обиженной,
Я была до боли запутанной,
Я была до страха униженной,
Я пришла из дождя и осени,
Вся замученная, заплаканная,
Твои волосы чёрные с проседью,
Твои пальцы не пахнут ладаном…
Твои родинки и ресницы,
И веснушки на переносице…
Ты мне снился сто лет и снишься…
Я пришла к тебе, милый, из осени.
Я пришла к тебе, солнце, из холода –
Одинокая нищенка с паперти.
Я пришла просто так, без повода.
Позвонила. Молчание. Заперто!
Ты не ждал? – Это холод мертвенный.
Ты не ждал! – Я умру от отчаянья.
Упаду я вниз с лестницы медленно,
Упаду легко и нечаянно.
Разобьюсь. Разлечусь. Расплачусь я.
Разрыдаюсь над сердцем брошенным.
Разорву черновик и начисто
Нарисую тебя, хорошего.
Где ты? Где? За какими вехами?
За какой измученной далью?
За заплатами и прорехами
Я тебя каждый миг теряю.
Я из осени, милый, вырвалась,
Я к тебе прилетела песенкой,
Я с тобой поменялась крыльями,
Я сижу на площадке лестничной,
На холодной площадке лестничной,
Я сижу у закрытой двери.
Я словам, ничего не весящим,
Больше уж ни за что не поверю.
Не поверю словам-обожаниям
Я твоим. На площадке лестничной
От любви я умру нечаянно,
От любви – ничего не весящей.
А утром выходила к подопечным, неизменно улыбающаяся, встречала завтрак – со второй недели их питание от моего ничем не отличалось, – шутила, смеялась, отвечала на вопросы, даже как-то умудрялась давать советы… Хотя в последние дни, когда наш физиологический возраст почти сравнялся, это было уже несколько сложновато.
Кстати, Фей вернул себе полноценную память почти на десять часов раньше, чем его супруга. Просто вдруг в середине разговора замолчал на полуслове и огорошил меня неожиданным:
– Варь, можно тебя на полслова?
– А?
– Барбарэ.
Произнеся исковерканную версию моего имени, саэйя Фаэрг ил Нау скривился, будто ему на зуб гнилая ягода попалась, но я сразу всё поняла и подскочила с места.
– Ани, родная, ты не обидишься, если Фей мне поведает на ушко какой-то секрет?
– Если только на него, – улыбнулась моя взрослая девочка. – Потому что, судя по всему, поведать его тебе он собирается в другой комнате.
Феникс кивнул, подтверждая слова супруги. Я улыбнулась. И мы вышли в холл. Впереди мой взрослый мальчик, позади я. На полусогнутых.
Ну, правильно, подмышкой-то у выросшего фениксёнка был мой «Альбом взросления». Мы же как раз над ним работали, когда к саэйе вдруг решила вернуться память.
Так быстро!
Так рано!
Я и попрощаться с ним толком не успела!
Не хочу! На глаза навернулись слёзы, и, закусив губу, я тихонечко всхлипнула и зажмурилась. Ну и, собственно, сразу же врезалась в спину шедшего впереди меня феникса. Или правильнее будет сказать, остановившегося? Замершего столбом посреди мрачного, облицованного чем-то, подозрительно напоминающим тефлон, коридоре.
– Варя? – он оглянулся, сверкнул растерянными голубыми глазами из-под золотой чёлки и заломил брови печальным домиком. – Ты… Ты плачешь? Ты что? Боишься меня?
Моргнула мокрыми ресницами и, виновато опустив глаза, прогундосила:
– Простите, саэйя, это… это мне в глаз что-то попало, я сейчас, я только…
И тут феникс сделал то, что не делал, наверное, ни разу в жизни. Какое там! Никто из его современников и предков не делал никогда и даже в страшном сне не мог представить, что сделает.
Он опустился на колени, обнял меня за талию и крепко прижался лицом к моему животу. Не зная, что сделать или сказать, я в полушоковом состоянии опустила руки на широкие мужские плечи и легонько погладила кончиками пальцев.
– Неужели в твоих глазах я выгляжу таким мудаком, что ты едва не плачешь от ужаса?
– Фей! – ахнула я в непроизвольном протесте. – Всё совсем не так!
– А как?
Не вставая с колен, он склонил голову к левому плечу и пытливо всмотрелся в моё лицо.
– Как, Варвара? Объясни. Ты ведь не просто отрабатывала заплаченные тебе деньги, заботясь о нас. Не думай, это моё первое возрождение, но разницу я способен почувствовать, всё же, одно детство у меня уже было. Но сейчас не об этом, подожди, не перебивай…
Он поднялся на ноги и, оглядевшись, потянул меня к окну в конце коридора. Бережно, словно он из хрусталя был сделан, положил «Дневник взросления» на край подоконника и ласково погладил его по золотистому корешку.
– Здесь так много трогательной любви, и нежности, и самоотдачи, и… Ты удивишься, если я скажу, что ни обо мне, ни об Ани даже родители так не заботились? Не поджимай губы, я знаю, о чём говорю. Это правда. Я чувствую разницу. Вижу.
– Если вы, то есть ты… об этих фотографиях, видео и записях… – обращаться на «вы» к тому, кто двадцать дней назад писал в пелёнки и пускал пузыри было не столько сложно, сколько глупо. И ведь мне ещё до возрождения разрешили простую форму обращения… – То это ведь ничего такого. Не мне первой пришла в голову эта идея. Люди живут мало и всего один раз, поэтому и стараются запечатлеть как можно больше моментов из жизни своих близких.