Пепел прошлого

— А я е хочу больше убегать. Не хочу, — выдохнула и прильнула к прохладной стене, прислонившись к ней лбом.

— Тогда прекрати ныть, Лизка. Можно сожалеть, с каждым разом теряя надежду, а можно встать и радоваться тому, что у тебя есть. Двое замечательных сорванцов, прекрасное образование, волшебные руки. А теперь, я пойду готовить обед, а ты собирайся и спускайся. Хорошо?

— Хорошо, Ба…

— Кстати, дипломы у тебя никто не забирал. И в частной клинике тебя с руками и ногами оторвут.

— Хотелось бы сохранить целостность тела, — пробурчала я, сдерживая слезы. Горло уже опухло, а боль стала пульсировать, затрудняя дыхание.

— Это тоже возможно. Кстати, ты бы поговорила со своим бывшим? Чего это он истерики устраивает, будто мы у него дома? Может, показать ему, где у нас такси?

— Ба, я поговорю с ним. Но он отец, хоть и не родной. Но он кормил их из бутылочки и сидел часами у кровати, пока они болели, а я была на ночном дежурстве. Он отец. И точка.

Как только дверь закрылась, я сползла по стене и заплакала. Слезы горькими потоками хлынули из меня. Я сама разбередила затянувшиеся раны. Мне всегда хотелось быть матерью. Такой настоящей курочкой-наседкой. Я могла часами сидеть с куклами, укладывая пупсов спать. Мечтала о большом доме и целой ораве шумных, грязных и постоянно недовольных деток. Но, как говорится, хочешь рассмешить Бога — расскажи ему о своих планах. О вероятности бесплодия мы узнали довольно рано, что, скорее всего, и повлияло на выбор будущей профессии. Я пошла учиться для того, чтобы найти лекарство от внутренней тупой боли, что накрывает тебя, когда ты смотришь на молодую мамочку с ребенком. Сначала было так завидно, что челюсть сводило. Было больно и обидно, что кому-то выпала удача ощутить всплеск счастья, впервые прикоснувшись к орущему комочку.

Дед таскал меня по врачам, а потом, шагая по больничным коридорам, хлёстко матюкался, вспоминая их матерей не в самом лучшем свете. И, плюнув на все условности, сам взялся обследование внучки. Мне было немного неловко, но в кабинете он вел себя, как совершенно посторонний дяденька в белом халате.

— Лизавета, иногда мы рождаемся с патологией. И это нормально, потому что, если есть правило, то будут и исключения. Мы никогда не узнаем, насколько все плохо, пока ты не найдешь того, от кого захочешь деток. А я постараюсь дожить до того момента, чтобы блеснуть своим талантом. И запомни, Лизавета, на каждое исключение может найтись свое исключение. Запомни, внучка, это правило деда, акушера Манилова. Ясно? А пока учись, детка. Забудь.

Я кивала головой, ощущая, как к горлу подкатывает боль, а потом вышла из кабинета, осознав, что даже дед подтвердил диагноз, пусть и поселив во мне надежду на то, что "правило акушера Манилова" сработает. Я уговаривала себя, что в нашем испорченном мире есть место чуду. Дед таскал меня на роды, показывая, что настоящее чудо видят только врачи. Именно они берут в руки малыша первыми. Именно они перерезают пуповину, скрывая радость за нервным прищуром от первого крика ребенка.

А потом я и сама осознала, что можно стать матерью другим способом. Все перевернулось с ног на голову, потому что я поняла, что можно добиться результата, пропустив долгий процесс. Ведь меня не интересовала беременность, я о ней знала намного больше, чем нужно. Мне хотелось детей.

Впервые я увидела лицо женщины, написавшей отказ от родного сына, когда мне было восемнадцать. Я училась на первом курсе университета и, благодаря договоренности деда, проводила все свободное время в больнице, где он когда-то работал, пока не ушел на пенсию. Я готовилась к первой сессии, сидя на широком подоконнике в отделении неонатологии. В кюветах лежали недоношенные детки, дышащие только с помощью аппарата. Я постоянно осматривала мониторы датчиков, чтобы в случае чего позвать на помощь, наслаждалась размеренным писком приборов, говорящих о стабильности маленьких пациентов. Мечтала о том, что рано или поздно стану той, кого зовут на помощь, на кого смотрят, ожидая волевого решения, от которого будет зависеть жизнь ребенка и счастье семьи. И из раздумий меня вырвал женский крик, доносящийся из смежного кабинета. Я знала, что нельзя покидать кабинет, если в нем никого нет, но любопытство было сильнее. Скинув обувь, я просочилась к двери и, приоткрыв на чуть-чуть, стала подглядывать за развитием событий в узкую щель.

Женщина в казенном халате сидела на стуле, безвольно скинув руки. А главврач расхаживал по кабинету, скрестив руки за спиной.

— Это позор! Я еще мог бы понять Вас, если б мальчонка родился больным или слабым! Но я давно не видел таких крепких мальчишек.

— Прекратите! — закричала она и стал раскачиваться, обхватив голову руками. — Прекратите. Вы не сможете меня переубедить. Что нужно подписать? Отпустите меня отсюда, очень прошу. Мы и так живем в одной комнате вшестером, куда я его заберу? Я одна содержу всех! Прекратите!

Женщина не плакала, а просто кричала. Не было слез, сожаления. Ее глаза светились яростью и отчужденностью. Было видно, что все, чего она хочет — оказаться, как можно дальше отсюда. Главврач бросил ей на стол какой-то бланк и вышел из кабинета. А я закрыла дверь, казалось, что только что заглянула в нечистоты чужой жизни. Впервые увидела всю грязь человеческой души…Вернее, ее бездушия.

Но, как бы мне этого не хотелось, этот случай не стал последним в моей практике. Я помню каждый отказ. Сначала было просто, потому что я была просто свидетелем, а потом, когда началась практика, превратилась в ту, от которого зависит многое. Я плакала, когда мать, готовая подписать отказ, бросалась в детский блок, чтобы обнять ребенка, от которого хотела отказаться еще пару часов назад. И с дрожью вспоминаю ощущения, что овладевали мной, когда понимала, что уговаривать бесполезно.

После третьего курса мне выпала возможность уехать на практику в Вену. У нас очень осторожно подпускали студентов к роженицам, а в Европе все было иначе. Я присутствовала не только на родах, но и помогала вести приемы в женской консультации. Мне было мало всего, хотелось охватить, как можно больше, забывая про сон и отдых. Но после выпуска, когда нагрузка спала, уступив место изнуряющим трудовым будням интерна, я поняла, что мне просто необходимо найти место, где я могла бы расслабляться, скидывая все мысли в мусор.

Этим местом стал рок-клуб. Там собирались толпы людей, внешний вид которых отличался от привычного образа. Громкая музыка пробирала насквозь, прогоняя усталость и тревогу. В первый же день я обзавелась друзьями, которые приняли меня, несмотря на классические джинсы и рубашку, застегнутую на все пуговицы.

Мэри, подруга солиста группы, быстро превратила меня из скромной блондинки с толстой косой в довольно яркую представительницу современной субкультуры. Я не была фанаткой, как мои друзья, но мне очень нравилось ловить на себе возмущенные взгляды сотрудников, когда я приходила в больницу в кожаных брюках и с распущенными синими волосами. Они кипели яростью, не принимали меня, строя различные козни, распуская слухи. Только Дэну было все равно, как я выгляжу вне больницы. Я смывала яркий макияж, снимала пирсинг, заворачивала волосы так, что натуральный пшеничный цвет волос почти полностью прятал яркую синеву. А Дэн наблюдал за мной, не прекращая улыбаться.

Я вела две жизни. И меня это устраивало целиком и полностью. О парнях я не мечтала, конечно, я не была ханжой. Да и, пропадая в больнице сутками, так или иначе начинаешь видеть в еще несформировавшихся интернах вполне симпатичных парней. А потом появился Макс. Я рассмеялась, увидев скромного очкарика у заплеванной барной стойки. Он брезгливо опирался на нее локтями, стараясь не прикасаться руками. Я узнала в нем недавнего пациента, которому пришлось накладывать швы на ладонь после неудачного падения с мопеда. Он стал приходить каждую пятницу. Садился в самом углу зала и шарил взглядом по беснующейся толпе, пока не находил меня. Я пропадала каждый раз, когда ловила его вспыхивающий взгляд. Нескрываемая детская радость, восхищение и желание — вот, что я ощущала кожей, даже находясь на другом конце зала.