Яга Абыда

– Ниже поклонись! – яростно велела Яга.

Ещё ниже, к самой воде опустилась Ярина, присела на корточки, поднесла ладони к налитой глади, в которой закачались верхушки осин. Слабо-слабо засветилась вода, и только когда Ярина наклонилась, вдохнув ледяной, земляной, грибной запах, в реке наконец отразилось её лицо, испуганные глаза – такие, что радужка скрылась за расширившимся зрачком.

– Зеркало моё, что у чернодвери, – мерно проговорила Яга, беря Яру за плечо, – из того же стекла сделано, что эта вода. Ты всё спрашивала, отчего в него глядеться нельзя. Оттого нельзя, что оно внутреннее отражает, суть твою, без утаек. Глядеться в такие зеркала попусту нельзя – душу отнимут. Ну, вставай теперь.

По тонкому, хлипкому мосту перешли они Калмыш, и далеко в речном тумане, стоявшем, как пар над водой, Ярине почудились рыжие фонари, высокие избы. Спросить, что это, не успела: мост кончился. Едва миновали середину – а уже на том берегу. Снег превратился в мелкие перья, потёк бусинами по лицу, волосы прилипли к щекам, потяжелели косы и платье.

– Ступай на землю. Не робей, ступай.

Тогда Ярина и увидела каменные огни. У самой воды, как горсть драгоценных каменьев, разрослись кучками, пучками, горят в сумрачной мгле, но свет не режет глаза, как лунный, не ласкает, как во дворе у Царевен, а так светит, словно тебя саму озаряет изнутри, словно не забирает – отдаёт, одаривает.

– Раз навстречу тебе они выскочили – своей рукой сорви, – молвила Абыда.

Даже если бы не сказала – Ярина сама бы потянулась, так манили и ладонь, и мысли тихие огоньки. Сверкнули алым, малиновым, сизым, перемигнулись пурпуром, затеплели золотом и снова окутались алым светом. Ярина наклонилась, как на том берегу, села на корточки. Подышала на ладонь, чтобы огни эти, птенцов этих хрупких в ледяной Хтони в тёплые руки принять. Протянулась, коснулась пальцами тугой шляпки. Та кольнула, раскололась искрами, оплела палец живым кольцом.

– Всё правильно, – кивнула Яга. – Всё верно. Второй бери.

Ярина подставила второй палец, и даже касаться не понадобилось – огонёк сам вспорхнул, обвился, и запахло грушами и молодой-молодой листвой, предчувствием, самой её тенью.

– Третий…

Третий, сапфировый, огонёк скользнул на ноготь лепестком пламени, облизал палец, поднялся до запястья, закружил, как лиловая змея. Вдруг вспомнились стеклянные бусинки, синие глазки, ядрышки на резинке трык-трык, дробно, весело, дай, дай, держи, Риночка, не проглоти смотри…

– Держи! Не давай выше подниматься! – вскрикнула Яга, и Ярина чуть не упала в воду, испуганная, а следом обожгло запястье, да так, будто к раскалённой печке приложила голую руку. А потом и второе обожгло, даром что его никакой огонь не тронул.

И прежде, чем успела подумать, прежде, чем кувырнулось сердце, забывшись от страха, – Ярина вырвала руку из цепких пальцев Абыды и сунула обе ладони в воду, глубже, по запястье, по локоть, до самого плеча.

Боль ушла. Тяжесть ушла. Огонь погас. Свет погас во всём мире, остался только смех, ласковый, звонкий, Риночка, бусики, да, бусинки, Рина, будешь большая – подарю тебе настоящие…

Калмыш обхватила гостью за пояс, увлекла на середину так быстро, что Яга и глазом моргнуть не успела, и понесла по тёмной воде, под мостом, и ветви рябин раздвинулись, показывая звёзды. А когда остановился поток и Ярина вынырнула на поверхность, – Калмыш упёрлась в корни Луда34, разлилась седым озером, и вспорхнул на громадную переломленную ветку перед ученицей Яги сам Керемет.

– Ну, здравствуй, будущая Яга. Здравствуй, – проговорил он на несколько голосов с эхом, с древним пением из горячего нутра. Расправил перья, тяжело утвердился кожистыми лапами на ветке и запустил в дерево когти. По мелким трещинкам, по изгибам коры пошла плесень, зацвела чёрными и зелёными цветами. Керемет повёл крылом, и венок таких цветов, распустившись, лёг Яре в руки. – Прими мой подарок в честь знакомства.

Ярина склонила голову, но глаз от громадной птицы не отвела – так и смотрела исподлобья, пока не выпрямилась. И вскрикнула, не удержалась: Керемет показался ей всеми лицами.

Узкий череп обтянуло желтизной – полуптичье, получеловечье лицо, полуруки-полукрылья, полуноги, перевитые венами, покрытые голубоватой кожей, полулапы.

А позади, по голове, перераставшей в горбатую спину, по горбу, до самого тяжёлого, умащенного перьями хвоста, – головы, головы, головы… Чужие глаза, десятки, сотни вперились в Ярину широкими зрачками, покачивая на ветру ве́ками, сухими, как лепестки по осени. Моргали все глаза разом – кроме главной, светящейся рыжим пары на клювастом черепе. Моргали глаза, и острые ресницы разбрасывали узкие блики, как ледяные иголки. Керемет взмахнул крылом, и одна такая игла угодила Яре в руку, точно туда, где чернел след от ожога. Рука онемела до локтя, повисла, как каменная. Головы Керемета зашлись костяным смехом. Главная голова надвинулась на Ярину, раскрыла клюв, обдав запахом мочёных яблок, сена, ладана.

– Чего ж ты испугалась? Неужто Абыда про меня не сказывала? – прошелестел Керемет, и сотни горл, сотни безгубых ртов подхватили, зашептали, словно облетал рядом в беззвучную бурю лес.

– Сказывала, – выдавила Ярина, не в силах отвести глаз. Куда клюв Керемета, куда его рыжие глаза – туда и Яринин взгляд, и тянет посильней, чем яблони у Царевен, чем зеркало у Яги, чем воды Калмыш, чем каменные огни.

– А сказывала она тебе, что у неё самой голов не меньше моего будет? – вкрадчиво, будто ящер, прошипел Керемет, всё подвигаясь, раскрывая крылья. Ветер защекотал Ярину по спине, но она не обернулась, а миг спустя поняла: не ветер это, это крылья Керемета протянулись, заключили её в кривое то ли кольцо, то ли сердце, и не выйти теперь, пока не позволит.

– Так сказывала али нет?

Голос пропал. Керемет поднял длиннопалые руки, сложил ладони так, словно держал в них клубок. Солнечным, тёплым засветился воздух между его пальцев, засиял и принялся мягко покачиваться, будто и вправду клубочек. Ярина вспомнила, как распутывала куделю, как, когда тянула нить, точно так же покачивался под присмотром Яги путанный льняной моток. Только этот был ни капли не путаный: ладный, как подсолнечная голова, пушистый, что ласковая шерсть, что шапочка иван-чая.

Клубок переливался медным и золотым, и головы Керемета щурились, отворачиваясь. Медовая капля пролилась сквозь пальцы, с лёгким звоном канула в озеро под веткой, а Ярине словно иглу в сердце вогнали.

– Ты, юная Яга, не шути со мной. Спросил – отвечай, – миролюбиво прошелестел Керемет.

Ярина, у которой онемело в груди, словно оттуда вынули что-то, у которой рука болталась, как каменная чурка, и душа ушла в пятки, едва понимала, что говорит страшная птица, и уж ни слова не помнила, о чём её спрашивали.

Керемет тем временем повернулся на ветке горбом к ней, черепом уставился вдаль, вытянул клюв.

– Вон избушка Абыдина, – проговорил он ласково, так, что дрожь пробрала до самых костей. – Далеко, ох, далеко, дороги тут туманные. А вон там, за Передним Лесом, дом твой. Смотри-ка, и огонёк в окошке. Мамка-то, поди, до сих пор кличет? Хочешь, унесу тебя туда?

– Абыда говорила, тебе из Хтони не вылететь, – преодолевая оцепенение, проговорила Ярина.

– Ты посмотри на мои крылья.

Керемет мигнул, марево в его руках рассыпало искры, и тут же поднялся такой ветер, что заложило уши: развернулись широкие, тяжёлые крылья, взметнулись перья, целый дождь мелких пёрышек пролился на Ярину. Пух забился в нос, попал в глаза. Полнеба запеленали крылья.

– Неужто таки не вылететь? – насмешливо спросил Керемет.

– Ни одному мертвецу из Хтони не выйти, – прошептала Ярина.

– Это тебе Абыда сказала, а Абыда ведь – всего только голова среди Яг, да и то недолго уже, выходит её время. Древние Яги, те, что за грань перешли, они бы тебе иного порассказывали, но не допускает тебя до них Абыда, бережёт. Поди и лиц их не показывала?

34

Луд – священная роща у удмуртов (здесь – дерево, древо мира).