Страница 13 из 20
Сколько таковых вписано в жизнь: ратоборствовать с реальностью сил не дали, и доказывать ей, что ты не такой, – не получится…
Узел закрутится туго, как на любой странице Достоевского: смертельно затосковавший смешной человек, окончательно решивший убить себя, отогнал криком девочку, подбежавшую к нему на улице с бедою своею, аж текшей из глаз; и, придя домой к себе, в пятый этаж, сильно заела совесть смешного…
Мол, тут уже не смешной выходит, а подлый.
Подлый-подлый, весь коричневый внутри, бурый, а бурый – цвет греха.
Выстрел отдалился, настал сон, появилась совсем другая жизнь.
Вот и сознание после смерти, оказывается, живет: несется себе средь пространств, пока не начинает гореть солнце и не открывается солнечный мир: почти как наш, только лишенный всего земного негатива; о! сколько его ныне – в геометрической прогрессии вырос, вот бы поразился смешной-то…
И вот затесавшийся в другую жизнь – без права на это – смешной человек сеет среди идеального свое – негожее, и сеет… как-то сам не желая того: просто ведь не таков, как они, не знающие зла…
А просыпается с изменившимся лицом и с четким осознанием, что лучше сеять любовь среди несовершенного мира, чем наоборот…
Суть тут – в изменившемся лице, в осознании, которое делает лицо таковым; а еще, верно, в том, что надо побыть подлинно смешным – для других, – чтобы дорасти до откровения любви.
Аркадий Макарович Долгорукий – о себе, о событиях, вовлекших его метафизическим – через земные данности – водоворотом, о своей заветной идее…
Она бесхитростна, с одной стороны: стать Ротшильдом; она громоздка и избыточна: утвердиться среди людей, считающих его подростком.
Таков ли он?
Записки наслаиваются, вихрятся, летят; скорость происходящих событий увеличивается, Версилов снова что-то говорит; и снова все – все! – воспринимают Аркадия подростком, каким ему так не хочется быть.
Взросление трудно – во все времена.
Вхождение в жизнь – с необходимостью притираться к ней, приноравливаться ко всем ее каверзам и шероховатостях – мучительно…
Разнообразие мук велико, и шкала их никем не рассчитана.
Незаконнорожденный, и при знакомстве, когда узнают фамилию, непроизвольно интересуются: не князь ли?
Много унижений претерпевший в пансионе Тушара обдумывает жизнь и, вместе с классиком, вопрос: растут ли после 19 лет?
Растут до конца дней своих и потом – о чем ведал Достоевский.
Жизнь – форма бесконечного роста; хотя земная кажется просто движением к смерти с напластованием массы негожего на пути.
Всепримирение идей и всемирное гражданство Версилова есть одна из коренных русских болей, а всевозможного российского «боления» в «Подростке», как и в других махинах Достоевского, много, с избытком.
В России был и Николай Фёдоров со своими так толком никем и не понятыми идеями.
Мелькают коридоры, которыми проходит Аркадий, они усложняются, повороты закручиваются, записки растут…
И мерцают, разворачиваясь, поля метафизики: над романом, внутри него, мерцают, втягивая в себя, – даже ежели и не хочешь.
Игра прожигала Достоевского, организуя периоды его жизни, готовя почву будущих книг; игра звенела медными дисками в его сознанье, взрывалась, уводила реальность из-под ног.
Игра лентами вливалась в роман, и Алексей Иванович повторял зигзаги своего автора, будучи союзным с ним во страсти.
Игра игрока.
Философия ощущений.
Ощущения, обнаженные до кровоточивого предела, до тока, сильно бьющего с проводов действительности.
Игра как объект исследования.
Достоевский тяжело изживал свои страсти.
На телеге едет в Оптину, готовый созидать словесную гроздь такой силы, что перед ней померкнут предыдущие…
Прощается с жизнью, распределив пять минут, и как много кажется это, как много…
А вот Достоевский, везомый в ссылку: в дичь и боль отношений, в холод, в непроходящую боль…
Игра, калящая неистово: ночью врывающийся к жене игрок похищает тальму ее, чтобы вновь проиграть…
Неистовство!
Язык, закручиваемый турбулентно, мчащийся лентами самых различных речений: мастеровщины, чиновничества; густейшая плазма людей, собираемая на пятачке каждого пространства; нищие, тараканьей жизнью набитые дома…
И сострадание ко всем; неистовая бездна сострадания, рубиновые его стигматы, горящие на душе.
Не пройдут.
С «Бедных людей» началось униженное, жалкое, мелкое…
Маленький человек Достоевского меньше мелкого: и любит, любит его писатель, высказавшийся за всех униженных и оскорбленных.
Едет в Россию русский вариант Христа, возвращается из тихо-комфортной Швейцарии, едет, покуда в сознанье одного из черным мазанных зреет Легенда.
Легенда, согласно которой Христос не нужен: и без него все слажено в мире, все соты подогнаны, все руководство распределено.
Очень актуально.
Никогда не стареет.
И зреют в дрянной щели городишки, гаже которого не придумать, планы по изменению мира – столь же глобальные, сколь и жестокие, зреют, наливаются соком бесы, уговорят мечтательного, тихого Кириллова покончить с собой – с целью.
Мол, ради дела…
Раскаленная плазма достоевских текстов выливается в души – чтобы выжигать все темное, зверовидное, чтобы оставался свет, ибо Достоевский всегда выводит к свету…
Она писала об отце, кропотливо восстанавливая его образ; она писала о специфике бытования писателя в общей среде, которую он, преобразуя словесной мощью, должен словно перевоссоздавать – на века, для грядущих людей.
«Великий писатель еле соприкасается с землей, он проводит жизнь в фантастическом мире своих образов. Он ест механически, не замечая, из чего состоит обед; он удивляется, что наступила ночь, и ему кажется, что день только что начался».
Так повествовала Любовь Достоевская об отце – и словно отдернутая дочерью портьера открывала вход в лабораторию, умноженную на сад, – сиятельное место обитания классика, который… еще не был классиком.
«Никто не мог тогда предвидеть, какое выдающееся положение займет Достоевский позже не только в России, но и во всем мире. Он сам не предугадывал этого. Его начали уже переводить на иностранные языки, но отец не придавал значения этим переводам».
Слава, вызревавшая медленно в мировую, туго налитую гроздь…
(Впрочем, нынешний избыточно технологический мир заставляет усомниться, что, если спросить многих на улицах Филадельфии или Дублина, получишь вразумительный ответ на вопрос: кто же такой Достоевский?)
Тем не менее роль, которую сыграл классик в жизни различных социумов, сложно переоценить, и Л. Достоевская, фиксируя многое, метафизически просвечивая разные линии жизни писателя, иногда позволяя себе спорные утверждения, предоставила будущему значительный материал для постижения образа одного из величайших писателей мира.
Вместе с братом интересовался учением французских социалистов, увлекался фурьеризмом, мечтая о переустройстве общества, видя, насколько оно пропитано несправедливостью – почти кровоточащей субстанцией…
Михаил Достоевский был творчески зависим от брата: несколько его повестей – «Дочка», «Господин Светёлкин», «Два старичка» и др. – сильно просвечены «Бедными людьми», правда – с большим уклоном в сентиментализм.
Он был одаренным редактором, он болел этим делом, и Страхов писал, что умер М. М. Достоевский прямо от редакторства…
Он был талантлив, и упоминание о нем в истории русской культуры осталось бы и без колоссальной фигуры Фёдора, тень которого точно укрупняет всех людей, попавших в нее.
Так и Андрей Михайлович – замечательный мастер, ярославский губернский архитектор, спроектировавший и построивший много зданий, – оставил специфические воспоминания – поквартирные.
Так он решил составить записки обо всей своей жизни, сообразуясь со сменами квартир, словно избрав специфические призмы, сквозь которые рассматривал пройденную им реальность.