Бесконечный сон Эндимиона

Раскрыв камеру полностью, я развернулся к двери, прокрутил колесико фокусировки и нажал спусковую кнопку. Послышался характерный звук и из аппарата вышел снимок. Взяв его двумя пальцами, я вновь отправился к столу. На фотобумаге проявилась комната, из-за особенностей химический реагентов дверь на снимке казалась еще голубее, узоры пейсли же на ней излучали небольшое свечение. Осмотрев снимок внимательнее, мне обнаружилось, что на двери явно считывались цифра семь и рисунок солнца, хотя в мире, не пропущенным через оптическую линзу, они отсутствовала. Подумав, я достал из бокового держателя фотоаппарата маркер и лаконично подписал фотографию «VII».

Отложив снимок и полароид, я занялся последним свертком. В нем находился модифицированный Walkman TPS-L2, чей микрофон, активирующийся кнопкой «Hotline» на корпусе, в классических моделях давал возможность переговариваться двум слушателям в наушниках. В моем же аудиоплеере при нажатии вышеуказанной кнопки микрофон начинал запись на ленту кассеты, находящейся в кармане проигрывателя. Сбросив клочья разорванной бумаги со стола на пол, я разложил все свое драгоценное мелкое имущество на столе. Пишущая машинка для моего внутреннего «я», фотокамера для моментальных снимков – проекций с моих глаз и аудиоплеер с чистой кассетой – его предназначение для меня оставалось загадкой, хотя и лежал он в моем чемодане уже несколько лет кряду. Обзавелся я им на вечере, устроенным дружеским объединением Les Six, куда меня пригласил Жорж Орик, сошедший со страниц альманаха «Французские композиторы, заляпавшие себя участием в кинолентах» в офис моей тогдашней редакции, где я бездарно просиживал на одном месте вот уже как несколько месяцев. Сказав, что вечер будет прекрасным, а Сати поубавит с количеством алкоголя и эксцентрики из-за которых прошлая вечеринка закончилась катастрофой, Орик подхватил меня на руки аки рыцарь, спасающий свою возлюбленную из крепости заточения, и выпрыгнул в окно, оставив в полном замешательстве всех журналистов вокруг, в особенности моего начальника, который как раз нес для меня новый инфоповод – местный чиновник, посетивший митингующих в сквере, чьи лозунги звучали примерно как «Сделайте что-нибудь с канализациями, энный год наши туалеты бьют фонтаном нечистот в наши же потолки», уверил всех, что проведя мозговой штурм, занявший несколько лет его политической карьеры, он таки нашел решение; позвав толпу за собой на мост, под которым находилась небольшая речка, протекающая в центре города, он станцевал джигу, после чего обернулся полутораметровой фекалией и скинулся в быстро несущийся поток под собой, крича ошарашенным митингующим: «Зачем нам туалеты, созданные для отходов жизнедеятельности, если можно всем вокруг стать фекалиями, создав новое общество, в котором больше не будет голода, войн и нищеты – ведь все, что могут фекалии – это плыть по течению. Последние слова, кстати, мой новый предвыборный лозунг». Закончив на этом свою душераздирающую речь, чиновник удалялся от толпы, глазеющей на него с моста, постепенно скрывшись за линией горизонта.

А что же вечер? По итогу хоть времяпрепровождение с композиторами выдалось прекрасным, – вермут лился рекой, а старина Сати упивался Абсентом и к утру таки дошел до такого состояния, что вообразил себя маленькой девочкой, просящей милостыни у ворот кладбища Монпарнас, у меня ровно в полночь завязалась перепалка с неожиданно появившимся Еврипидом в гиматии, надетой на голое тело, который попал на сие мероприятие непонятным мне образом – на следующий день каждый из «Шестерки» утверждал, что и не подумал бы приглашать его. Суть устроенного нами спора заключалась в разительно различающихся мировоззрениях – все же пара тысячелетий, отделяющих даты наших рождений, сказывались на взглядах. Упомянув несколько острых цитат комедиографа Аристофана, адресованных к полуголому драматургу, что сидел напротив меня, я заметил, что лицо Еврипида приобрело окрас каролинского жнеца. Он, ворча, достал из закромов шерстяной ткани уже известные читателю этих строк Walkman и кассету, при этом произнеся: «Жду вашу версию «Ипполита», мой юный женолюб, созданную после встречи вами кровососущего суккуба. Само собой, продиктованную под запись, так как не уверен, что вы, придерживаясь таких идей, вообще в состоянии писать».

Оставив своих вечных соратников по странствиям акклиматизироваться в новой, доселе незнакомой местности, я, прихватив пепельницу со стола, отправился к окну. Зажав сигарету между зубов, я раздвинул ламели, впервые оценив вид, открывающийся с высоты моей комнаты. Отель оказался достаточно удален от города – пыльная дорога, по которой переваливалось мое такси по пути в «Пьяный корабль», тянулась на несколько сот метров вдаль, окаймленная редкими дубами. Вдали побитое шоссе впадало в россыпь двух-трехэтажных зданий, чьи окна в закатном солнце слепили частыми бликами, будто общаясь друг с другом посредством морзянки. Округлое же здание, что шло от основания отеля кругом, оказалось в куда более плачевном состоянии, чем мне показалось по прибытию. Крыша, накрытая просвечивающей сеткой, прохудилась настолько, что в некоторых местах зияли дыры. Дом был явно заброшен и одному богу известно, чем это решето являлось в свои лучшие годы. Закурив, я оставил меланхоличный пейзаж. День подходил к концу, а сон, несмотря на долгий муторный путь, так и не захотел навестить меня. Не зная, чем себя занять, я не нашел лучшей идеи, чем поработать. Найдя перевязанную кипу бумаг, я вновь уселся за письменный стол. Сорвал ленту, взял за кончики несколько листов, вставил их в пишущую машинку. Прокрутил ручку валика, затянув под него бумагу и закрепив ее прижимной планкой, после чего сдвинул каретку вправо. Все эти действия я выполнял механически, не обращая внимания на прибор передо мной, вместо этого остекленевши глядя на матовые жалюзи в лучах заходящего солнца, пытаясь поймать хоть какую-нибудь мысль за хвост. Закончив с приготовлениями, я взглянул на лист цвета подснежника. Пальцы коснулись стертых литер.

«Отель Пьяный корабль.

Номер комнаты – VII.

20XX год.»

III

Из пушистых лап полудрема меня вырвала приглушенно доносящаяся музыка, смешанная с гулом голосов. Я все также сидел у печатной машинки, жалюзи перестали пропускать солнечные закатные лучи, сменив их непроглядной синевой тьмы. От единственного источника света – люстры, свисающей с потолка, что оставалась включенной с моего первого похода в уборную, исходило легкое переливчатое дребезжание. Подвески из хрусталя, будто также слыша аккордовые прогрессии, плавно ходили из стороны в сторону, временами сталкиваясь, создавая звон, добавляющий музыкальной зарисовке новых красок.

Сколько я проспал? Не имея привычки носить с собой авторские изделия Хроноса, который успел сделать себе имя на их производстве, я давно потерял счет времени. Какая разница, шесть часов дня или утра сейчас, если природой ты создан как антоним систематике и порядку. Вставая со своего писарского трона, я вдоволь прочувствовал наказание, ниспосланное на мое голову Икелом. Бойся своих желаний, как говорится. С трудом переставляя онемевшие ноги, я добрался до рукомойника, окатив свое лицо прохладной водой. Опершись на керамогранитную плитку, я немного размял ноги, и, удостоверившись, что пешая прогулка не разломает кости моих ступней, вышел из ванной комнаты. Ромбовидные подвески продолжали двигаться в такт музыке, что для смотрящего имело завороженно-гипнотическое свойство, от чего я словно в трансе уставился на них. Мое оцепенение прервал стук в дверь. Все еще смотря на танец хрустальных танцовщиц, я на ощупь попытался найти дверную ручку, позабыв о ее отсутствии. Растерявшись, мне не пришло в голову лучшей идеи, чем обратиться к незнакомцу, что снова трижды постучал.

– Кто там?

– Это Арес, мой юный друг – из-за двери послышался знакомый голос портье. – Хотел проведать вас, узнать, все ли в порядке и как прошло заселение?