Странненький

Я открыл было рот и закрыл его, не зная, что ответить.

– Теперь лучше понял? – спросил Митрич. – Ладно, дуй в ларёк, скоро откроется. Держи деньги. Пожалуй, тушёнки бери с запасом, 4 банки, и чая пачку.

***

Так начался мой первый день в ополчении, хотя формально я никуда не вступал, ничего не подписывал и даже не давал обещаний верности. Просто меня приняли за своего, а мне некуда было себя деть, и я оказался вовлечён в их непонятную деятельность просто потому, что среди них оказался мой одноклассник.

В то утро я мог встретить первым не его. У меня же был не один одноклассник, и все мои школьные товарищи после школы оказались довольно разными. Богдан Хоменко не относился к числу тех, с кем у меня сложились приятельские взаимоотношения. Помню, он постоянно меня шпынял в младших классах, и я его ненавидел и побаивался, так как был тщедушным шкетом, а он – эндоморфным боровом, в три моих веса. Потом отношения выровнялись, но осадочек, как говорится, остался.

– Артём, – в обед следующего дня позвал меня голос из-за остановки возле рынка. – Ты шо, в ополченцы записался?

Богдан сидел на корточках, попивая фанту из банки.

– О, привет. Да не, никуда не записывался.

– А шо ж ты у них днюешь и ночуешь?

– Ну, во-первых, не ночую. А во-вторых, просто попросили помочь по-мелочи.

– А если я тебя просто попрошу в пропасть сброситься, тоже послушаешься?

– Прикалываешься?

– Не, я серьёзно. Думаешь, это всё так просто спустят на тормозах? Щас СБУ всех, кто замешан, потихоньку на карандаш берёт. И ты тоже уже в списках.

– Откуда знаешь?

– Знаю, – многозначительно ответил Богдан. – Подумай хорошо. Не играй в эти игры. Я тебя предупредил.

Он грузно выпрямился во весь рост и удалился, небрежно махнув рукой на прощание. Его слова впервые с момента приезда заронили во мне зёрна страха. Как будто спала с глаз какая-то пелена, и стало вдруг кристально ясно, что происходит что-то очень серьёзное и опасное. До этого и увещевания матери, и насмешки сестры, которая по скайпу из Харькова очень настороженно высказывалась о витавшей в воздухе идее референдума, как-то проносились мимо моего сознания. А с отцом мы не разговаривали.

Шлёпая в летних босоножках на блокпост после закупок, я выбрал маршрут через центр. На площади бурлили человеческие массы. Женщины-активисты с российскими флагами внесли меня в списки тех, кто имеет право принять участие в референдуме о статусе области. Одновременно какой-то депутат выступал перед своими сторонниками, призывая не к референдуму, а к федерализации, децентрализации и приданию русскому языку статуса государственного – но в рамках существующих законов. Кто-то вышел с желто-синим флагом, но патруль ополченцев живо убедил непопулярного активиста прервать акцию.

По пути мне встретились бронетранспортёр, отжатый у заблокированной колонны военных, присланных Киевом на разборки, и похороны ополченца, погибшего в столкновении на блокпосту. Одни говорили, что где-то под Мариуполем, другие – под Краматорском, а некоторые шептались, что он погиб в криминальной разборке. Время было такое, что любая версия могла оказаться правильной.

Новошахтёрск наводнили самые разные слухи. Одни ждали с часу на час, что в город войдут «вежливые люди», и повторится сценарий с Крымом, другие опасались, что в город зайдут правительственные войска или добровольческие батальоны, которые активно формировались из крайне правых националистов и вооружались. Оба сценария выглядели равновероятными. Большинство горожан, которые и раньше не горели ярой поддержкой одной из сторон, сохраняли нейтралитет и сейчас, на всякий случай. Я отметил про себя, что в этом нет ничего нового – так было и в тысяча девятьсот семнадцатом, и в тысяча девятьсот девяносто первом. Историю двигали несколько сотен, максимум тысяч мотивированных и заряженных идеями активистов, а вовсе не массы, которыми любят оперировать бездарные историки.

– Подвезти?

Я прервал движение, стараясь рассмотреть знакомые черты между кепкой и балаклавой. Человек, который ко мне обратился, сидел за рулём «Нивы», которая остановилась у обочины. На пассажирском месте развалился ещё мужик, прикрывавший идентичность тёмным платком под глазами. Оба явно ополченцы, неопределённого возраста. Я никого из них не знал.

– Садись, – предложил водитель тоном, который не предполагал отказа. – Не ссы, я как раз на пост к Митричу еду, на усиление. Ждём сегодня гостей.

Я подчинился и пролез на заднее сиденье, отметив про себя, что покинуть авто такой конструкции без согласия «попутчиков» не получится.

– Ну шо, ты вроде не стучишь, хотя и похож на засланного казачка, – сказал водитель, когда мы тронулись. – Выдать тебе ствол, будешь охранять помещение для референдума?

– Честно – не особо горю желанием носить боевое оружие, – признался я. – Вдруг его применять придётся, а я пацифист. К тому же, вооружённый человек – это мишень. А кто вы?

– Мишени – все, а человек с оружием – ещё и стрелок! – изрёк ополченец. – Мой позывной – Дыр. Я руковожу народной самообороной Новошахтёрска. Ты на хорошем счету, пока не доказал обратное. Твой кореш Веко за тебя ручается.

– Веко?

– Это позывной. Веко что делает? Мигает. Мигулин – Веко.

– А, ясно. А ваш позывной такой, потому что вы дырявите врага?

– Нет, я взял себе это погоняло в честь Вени Дыркина. Слышал такого?

– Вроде нет. Актёр?

– Музыкант. Эх ты, это же Александр Литвинов, самый известный бард с Донбасса. Можно сказать – визитная карточка. Зацени вот.

Дыр включил аудиосистему и порыскал пальцем в списке исполнителей, пока не остановился на нужной папке.

В салон ворвался нервный гитарный бой, а потом полился проникновенный и сильный голос, звонкий, но с ноткой надрыва, как будто его обладатель пел о чём-то весёлом, сам находясь на грани отчаяния.

«День ПобедЫ

Он не близок и не далёк

День ПобедЫ

Он не низок и не высок

Как потухшим костром

Догорел паренёк

Значит, он победил

И какой ему прок

От расстановки тактических сил

Он уже всех простил…»

Голос делал ударение в слове победа не на втором слоге, а на последнем, отчего оно приобретало комичный оттенок. Но смысл песни был вовсе не комичным, а трагичным, отчего в голове у меня образовался некий диссонанс. Однако и текст, и мелодия, и манера исполнения мне мгновенно, как говорят, «зашли», и я решил при случае послушать остальные его песни.

– Нравится, – признался я.

– Ещё бы, – сказал Дыр. – Веня – гений, царство ему небесное, поколесил по всему Донбассу. Я не знаю столь же талантливых музыкантов – уроженцев нашего края.

– Кобзон? – предположил я.

Оба моих спутника рассмеялись.

– А ты хорош, – сказал Дыр. – На кого учишься?

– На философа учился.

– Почему «лся»? Выгнали?

– Считай, в академ ушёл. С деньгами трудности, не смог на коммерции.

– Да, времена такие. А я, угадаешь, кто?

– Спецназовец? Военный?

– Пфф, мимо. Я программист.

Я невольно хихикнул.

– Не похоже. Айтишники за компом горбятся и нормально получают. Я б тоже пошёл, но очень скучная профессия.

– Согласен, скучная, – признал Дыр, бегло пробежав взглядом по зеркалам на повороте в сторону выезда из города. – К тому же, главное, шо она могла мне дать, я усвоил сразу и накрепко, так шо решил немного поменять профиль, как ты верно заметил.

– Главное? И шо ж это?

Дыр немного наклонил голову и я представил, что в этот момент его невидимые под тканью губы сложились дудочкой, а потом растянулись, помогая формулировать мысль.

– Моя жизнь стала гораздо проще, когда я понял, что все мы, люди – всего лишь носители разных программ. Такие вот белковые автоматы, которых программируют семья, школа и телевизор. И главное в человеке – это не сердце, не душа, не кровь и не интеллект, а программа, которая заставляет его совершать те или иные поступки.