Лев Спарты

– Но я поклялся уничтожить Спарту и Афины! – вскричал Ксеркс.

– С ними нужно разобраться по отдельности, мой господин, – убежденно произнес Демарат. – Прежде всего, нельзя допустить, чтобы они объединились. Афинянин Фемистокл – хитрая лиса, от которой всегда можно ожидать какого-нибудь подвоха.

– А от спартанцев? – оскалился Ксеркс.

– Если они дадут клятву, – заверил его Демарат, – то никогда ее не нарушат. Пообещай им, что в случае соблюдения нейтралитета, они получат власть над Грецией, – Демарат в пылу подался к царю, – и Греция будет завоевана без проблем.

Царь оттолкнул от себя золотое блюдо.

– В очередной раз ты испортил мне аппетит, Демарат.

В огромном шатре воцарилось уныние. Персидские генералы бросали на Демарата осуждающие взгляды. Изгнанника терпели из-за его знаний о Спарте. Кроме того, была надежда, что в будущем он поможет привлечь греков к делу Великого царя. Но Демарат не был человеком, способным вызвать у персов расположение или чувство уверенности в собственных силах.

Ксеркс с унылым видом возобновил ковыряние в пище. Мрачное настроение не покидало его до тех пор, пока на входе в шатер не зашуршала ткань и не вошла женщина. Его лицо осветилось.

– Наконец-то, – выдохнул он.

Она прошла к нему мимо рабынь и генералов. В строгом морском плаще она смотрелась более сурово, чем многие из присутствующих мужчин; впрочем, тяжелая полнота ее нижней губы сводила это впечатление на нет.

– Мне будет позволено присутствовать на этом собрании воинов? – ее голос прозвучал сипло и высокомерно. Присутствующая в вопросе легкая издевка сразу же поставила ее неким, не терпящим возражений образом, почти на одну доску с царем. – Я привела с собой пять полностью готовых к сражениям кораблей.

Не дожидаясь ответа, она подошла мимо присутствующих к царю. Ксеркс протянул для приветствия руки, а Гидарн тактично сместился в сторону, освобождая место подле царя.

– Что задержало тебя, Артемизия? – требовательно спросил Ксеркс. – Неужели ни одна женщина не способна все делать вовремя?

Она опустилась рядом с ним на подушки.

– Как женщина, я иду туда, куда меня влечет мое сердце. Но как адмирал, я нахожусь в зависимости от ветров, несущих меня к месту встречи.

Его рука накрыла ее руку. Она улыбнулась и какое-то мгновение не поднимала глаза; потом их взгляды встретились, и он увидел обещание, которое искал. Она развернула руку так, что его поглаживающие пальцы оказались на мягкой плоти. Ее тело дышало мускусной сладостью.

– Если ветра подведут тебя еще раз, – произнес Ксеркс, – скажи мне, и я безжалостно накажу их, как наказал сегодня море. Ничто не должно становиться на пути исполнения моей воли, Артемизия.

– Ничто? – промурлыкала она.

– Даже женщина.

Царица Галикарнаса улыбнулась, и эта улыбка в одинаковой степени предназначалась им обоим.

Именно она приведет в ярость наших союзников – афинян, не знакомых с подобными женщинами. Опозоренные противостоянием женщине, они зашли так далеко, что назначили за ее голову награду в десять тысяч драхм. Но она была искусным адмиралом… да и во многих прочих искусствах она тоже преуспела.

Этой ночью, возлежа на ней, Ксеркс кричал в неистовстве. Ее извивающееся под ним тело превратилось для него в тело Греции, и она была завоевана, как будет завоевана Греция… и он, Ксеркс, Великий царь, был этим завоевателем.

И все-таки, когда они в конце концов оторвались друг от друга, он ощутил внутри себя пустоту. Она выпила из него все силы. Она была удовлетворена, он же, завоеватель, испытывал непонятно откуда взявшееся чувство уныния.

III

– Никогда прежде ни одна страна не оказывалась перед лицом опасности, сопоставимой с той, что угрожает нам сейчас.

Эти слова произнес Фемистокл из Афин перед пререкающимися представителями эллинских государств в большом зале собраний Коринфа. В то время это был человек с манерами истинного аристократа, в речах которого сквозила честность и прямота. В юности он вел скандальную и беспутную жизнь, за что отец лишил его наследства. Сегодня оставленные годами разгильдяйства морщины слились с теми, что появились как результат страданий и приобретенных знаний.

– Как можем мы сомневаться в нашем долге? – вскричал он. – Царь Персии Ксеркс уже топчет нашу землю, и он останется на ней навсегда, если мы не объединимся. Мы потеряли Фессалию, но это не значит, что мы потеряли Грецию. Десять тысяч наших гоплитов были не в состоянии перекрыть все три прохода в Фессалию и были вынуждены отступить. Вот почему мы собрались здесь. Но мы не можем больше отступать. Мы должны встать плечом к плечу и принять бой. Если мы не разрешим сейчас наши разногласия, то с нами всеми будет покончено. В эту самую минуту греков уже клеймят как рабов. Пока я взываю к вам, орды варваров продвигаются дальше, готовые стереть в пыль то, что мы ставим выше жизни, – нашу гордость и нашу свободу. Мы же здесь в Коринфе проводим целые часы в бесплодных спорах. О чем тут спорить? Сражаться ли нам бок о бок свободными или сгинуть разобщенными рабами?

В группе делегатов, сидящих на скамье рядом с Фемистоклом, послышалось недовольное роптание. Он резко развернулся в их сторону.

– Или мы должны, как предлагают здесь некоторые, приползти на коленях к персидскому царю и умолять о крохах варварской милости?

Один из группы встал.

– Почему бы хотя бы не узнать, какие условия может предложить нам Ксеркс?

Сарказм в голосе Фемистокла ударил подобно бичу.

– И в самом деле – почему? Какие цепи выберете, господин, железные или бронзовые? Каким клеймом желаете пометить вашу жену и детей? Или вы предпочтете по славному персидскому обычаю закопать их живьем в землю? Говорите же, господин. Вне всякого сомнения – это последняя ваша возможность свободно высказать свое мнение.

Еще один делегат со злостью вскочил на ноги.

– Довольно, хватит болтовни. Давайте трезво оценим ситуацию. Обещает ли Фемистокл, что афиняне будут сражаться, защищая другие государства?

Ропот перешел в крик. Ожесточившиеся присутствующие вспомнили старые обиды.

Сидевший на некотором расстоянии от Фемистокла Леонид из Спарты молчал. Мы, спартанцы, не претендуем на умение красиво говорить: нам не по душе свойственная афинянам величавость и словоохотливость. Если нужно что-нибудь сделать, – мы принимаем решения и выполняем их. Но здесь… какое решение, думал утомленный бранью присутствующих Леонид, может родиться в этом противостоянии верности и вероломства? Перед его глазами постоянно возникала зловещая картина – разрастающаяся темная масса персов на марше. Скоро она заполнит этот зал, погасит свет свободы и покатится дальше, поглощая все на этой земле и на землях, что лежат за нею.

А эти люди все еще предавались болтовне.

Фемистокл вскричал:

– Афиняне? Будут ли афиняне драться? Все истинные греки будут драться в этой войне, пока будет хотя бы пядь земли, за которую можно драться. Они будут сражаться на суше и на море, в полях и у своих домов. Они никогда не покорятся. Любой грек, замысливший сдаться на милость врага, – изменник, который будет заклеймен позором до конца времен.

Возможно, кто-то скажет, что Фемистокл произнес это, поддавшись порыву чувств. Мы все прекрасно знали о проблемах, вставших перед некоторыми малыми государствами. Беззащитные Локрида, Фокида и Дорида лежали на пути захватчиков. Они не могут сражаться по одиночке, и было бы несправедливо обвинять их в предательстве.

Именно локрийцы отреагировали первыми:

– Спарта – а что Спарта?

Со всех сторон охотно подхватили:

– Спарта! Дайте слово спартанцам!

Леонид поднял голову, и в него сразу же вонзились обиженные и обвиняющие взгляды. Впрочем, стоило им скреститься с напряженным взором Леонида, как глаза сразу же отводились в сторону.

Фемистокл произнес:

– Всем известно, что Спарта всегда стояла на защите общегреческих интересов, главенствуя на суше, в то время, как Афины были лидерами на море. Поэтому, в эту трудную минуту мы должны обратиться к братьям-спартанцам с просьбой возглавить наши силы. В связи с этим я взываю к царю Спарты Леониду.