Человек-землетрясение

– Я… я могу ее увидеть?

Голос из другого мира, далекий, слабый, раздавленный. Дорлах кивнул:

– Если у вас найдутся силы.

– Это моя жена, доктор. – Боб Баррайс открыл дверь. Дорлах сразу последовал за ним, но ему не пришлось поддерживать Боба. На негнущихся ногах, как заведенный, напоминающий шагающую куклу, Боб завернул вместе с ним за угол. Не проронив ни слова, с автоматизмом, от которого веяло холодом, он прошел через все формальности: предъявление паспорта, регистрация, телефонный звонок во внутреннее помещение морга. Они спустились на лифте в ледяное царство вечного безмолвия и оказались в выложенном белым кафелем, прозаическом, похожем на скотобойню помещении. Служащий в белом халате исчез за изолированной дверью, потом послышался скрип роликов и появилась передвижная тележка, на которой стоял цинковый гроб, накрытый белой простыней. Доктор Дорлах не раз присутствовал при таких опознаниях и всегда задавался вопросом, почему нельзя было смазать ролики, почему смерть уже издалека возвещала о себе таким отвратительным скрипом. И сейчас этот звук резанул его, и доктор мог легко себе вообразить, как он, подобно пламени, пожирал сердце Боба.

Служащий бросил быстрый взгляд на Дорлаха: начинать? Дорлах молча кивнул в ответ. Простыня была отодвинута у изголовья, и показалось узкое, бледное, замерзшее лицо, овеянное таким очарованием, которое не всегда было заметно при жизни, даже во сне. Покой исходил от этой человеческой оболочки, такое вечное счастье, что, несмотря на ее близость, она уже не была частью этого мира.

Боб Баррайс медленно подошел к цинковому гробу. Он низко склонился над Марион и пристально смотрел на нее. Служащий хотел что-то сказать, но Дорлах молча отмахнулся. Ему было любопытно, как будет реагировать Боб в следующие минуты. Раньше смерть всегда возбуждала его, теперь она ворвалась в его собственный мир и отняла у него кусок этого мира. Боб Баррайс оставался в склоненной позе несколько минут. Он был холодным и опустошенным, и не было ни одного чувства, способного заполнить этот ужасный вакуум. Зуд в его жилах, неодолимое упоение, которое вызывали в нем боль или смерть других людей, сумасбродная похоть, как угар овладевавшая им, когда кому-то грозила смерть, и он изо всех сил боролся с ней, секс ужаса, как он сам назвал это в порыве самоанализа, психический коитус разрушения, безумный восторг в ту секунду, когда другой прощался с жизнью, – все это умерло, как девичье тело перед ним. Он склонился над Марион, и его лицо оказалось так близко от ее губ, как будто он хотел поцеловать их (чего испугался служащий и попытался предотвратить это знаками Дорлаху). Боб чувствовал себя человеком, который балансирует между беспамятством и бодрствованием, парит в состоянии невесомости, все слышит, видит и воспринимает, но сам уже не способен ни на какую реакцию.

– Это она? – наконец спросил служащий, видя, что Боб все еще не двигается.

– Конечно, это она! – вздрогнув, ответил доктор Дорлах.

– Не вы, а супруг должен это подтвердить.

– Я знаю. Я делаю это за него.

– Это не положено. Мне нужен его личный ответ.

– Вы разве не видите, что он не в состоянии?

– Он может позже занести это в протокол в Первом комиссариате.

– Он это и сделает! – Доктор Дорлах был на грани взрыва. Черствость служащего в ситуации, которая проняла до глубины души даже Дорлаха, стала новой травмой для Боба и показала ему, что Марион, единственное желанное существо в его жизни, завоеванное всем сердцем и оставшееся в нем, была всего лишь одним случаем из многих. Самоубийца, прыгнувшая с моста в Рейн. Номер в отчетах криминальной полиции.

– Это она! – произнес Боб на удивление твердым голосом. Он выпрямился и даже медленно натянул простыню на бледное, прекрасное, неприступное в своем запредельном величии лицо. В этой последней услуге Марион была такая нежность, что она буквально обожгла доктора Дорлаха.

– Смерть наступила мгновенно! – сказал в утешение служащий. Обычно это помогало – большинство людей страшно боятся слишком долгих страданий. Быстрая смерть – идеальный конец, и это очень утешает. – Она сломала себе шею, – пояснил он.

– Ладно, ладно. – Доктор Дорлах взял Боба под руку и сделал с ним несколько шагов назад. Служащий взялся за ручки каталки и задвинул Марион сквозь изолированную дверь в помещение, откуда на Боба повеяло холодом вечности.

– Поехали? – тихо спросил Дорлах. Боб повернулся к нему. Его красивые карие глаза, которые в любовном экстазе становились огромными и блестящими и проникали, раня, в самую глубь женской души, были похожи на безжизненные стекляшки. Дорлаха напугало это выражение глаз. Он понял, что остатки эмоций покинули Боба.

– Поехали. Куда, доктор?

– В полицию, а потом в отель.

– А это зачем?

– Марион там что-то оставила, по словам директора.

– Письмо?

– Я не знаю.

– Пошли.

В Первом комиссариате Боб Баррайс расписался в протоколе, что опознал свою жену Марион. О мотиве самоубийства он не мог дать никаких сведений. Они недавно поженились, шел их медовый месяц… И вдруг она убегает, оказывается в Дюссельдорфе, бросается в Рейн. Непостижимо. Никаких комментариев он не может дать. Нет, ипохондрией Марион не страдала. Никаких признаков депрессии.

– Все абсолютно бессмысленно, – сказал доктор Дорлах и неожиданно устыдился своих слов. – У господина Баррайса были большие планы. Ведь, как-никак, он наследник баррайсовских предприятий…

Боб ничего не возразил. «Эх вы, жалкие лицемеры, – горько подумал он. – Тайные вампиры! Когда я ставил весь мир с ног на голову – это каждый видел… А вы же сначала возвели церковный фасад и под звуки органа и колоколов убивали за ним. Раздавая пожертвования, под своими пурпуровыми мантиями властелинов душили несогласных. Наследник баррайсовских предприятий… И почему только у Дорлаха зубы не вывалятся изо рта при этих словах?»

В отеле из вещей Марион ничего не осталось, все забрала полиция. И только ночной портье, который не хотел уходить домой, не поговорив лично с господином Баррайсом, передал ему сувенир. Дирекция отеля порекомендовала это сделать. Чаевые в сто тысяч марок нарушали правила хорошего тона.

Бесстрастно Боб принял чек. Он увидел подпись: Теодор Хаферкамп, и ему не надо было теперь объяснять, что погнало Марион на рейнский мост. Доктор Дорлах, рассчитывавший, что чек находится где-нибудь в полиции или унесен водами Рейна, сформулировал в мыслях виртуозное объяснение предшествующих событий на вилле Баррайсов. Но Боб ничего не спросил, и доктор предпочел не затрагивать эту тему. Время для сведения счетов еще не настало.

– Было непохоже, что она собралась уйти из жизни, – сказал ночной портье. – Когда она протянула мне чек, я подумал, что это какая-то старая записка, и хотел выбросить ее. Когда я вгляделся, я понял, что это действительный чек… Я сразу забил тревогу, но разве знаешь, где искать в Дюссельдорфе человека? Она… она была очень дружелюбна со мной, даже улыбалась. Я подумал, что она очень счастлива. Наверняка она встретит кого-нибудь, кто очень любит ее…

Доктору Дорлаху стало не по себе. Он хотел вмешаться, но Боб опередил его и похлопал ночного портье по плечу.

– Благодарю вас, – произнес он спокойным голосом. – Как вас зовут?

– Франц Шмиц.

– Завтра вы получите свою долю. Десять процентов…

– Но господин Баррайс… – Франц Шмиц начал заикаться. – Я не могу принять десять тысяч марок… – В поисках поддержки он посмотрел на своего директора. Тот с достоинством стоял у двери в дирекцию и не проявлял никаких чувств.

– Вы последним видели мою жену и говорили с ней. Вы видели ее счастливой. Кто сможет оплатить это? Никто в этом мире. Всего хорошего…

Боб повернулся и покинул отель. Доктор Дорлах сразу последовал за ним, успев заверить ночного портье, что он действительно получит чек от господина Баррайса. На улице, перед большой стеклянной дверью отеля, Боб сложил чек пополам и засунул его за ворот рубашки. Этот меланхоличный жест должен был означать: он будет лежать у меня на сердце.