Человек-землетрясение

Чокки полез в карман своего пиджака и вытащил оттуда пакетик. Время от времени он позволял себе зрелую красавицу, называя это «сочный бифштекс к молодой зелени».

С непринужденной мальчишеской улыбкой Чокки подошел к столу и протянул свой пакетик.

– Могу я вам предложить кисленьких леденцов, милостивая государыня? – сказал он.

Это был беспроигрышный трюк Боба, который всегда срабатывал. Не было еще ни одного существа женского пола, которое бы резко отвергло этот невинный дар. Дама с фисташковым мороженым тоже озадаченно улыбнулась, протянула руку и взяла конфетку.

Чокки присел. Ворота крепости были взорваны…

Вечером, до того как Чокки начал зажаривать свой «сочный бифштекс», Боб одолжил у него денег и последним рейсом вылетел в Эссен.

В 23 часа 19 минут он звонил в дверь Марион Цимбал, удивившись своей забывчивости – ведь Марион в это время стояла за стойкой бара. Он порылся в карманах, нашел ключ и вошел в маленькую квартирку.

Потом Боб открыл холодильник в поисках напитков – нашлась только бутылка пива, – разделся и лег в постель.

Странное чувство испытал он при этом: ему казалось, что это его дом, а эта постель – логово бродячего волка.

Боб проснулся, когда Марион отпирала дверь в прихожую. Он лежал, притворившись спящим, и сквозь ресницы наблюдал за Марион, ожидая ее реакции. Если голый мужчина в ее постели незаурядное явление, она должна испугаться.

Но Марион не испугалась. Еще в прихожей на вешалке она увидела легкий плащ Боба и, не заходя в комнату, знала, кто ее ожидает. Поэтому она не стала зажигать яркий свет, а лишь включила настольную лампу и присела на край кровати. Молча смотрела она на Боба, и ему стоило большого труда изображать спящего. Но роль эта была ему не по плечу, веки дрогнули и выдали его.

– Сколько у тебя времени? – спросила она без вступления. Боб открыл глаза:

– Целая неделя.

– А потом?

– Я еще сам не знаю. Куда-нибудь поеду…

– Я возьму неделю отпуска. Мне полагаются еще десять дней за прошлый год.

Она встала, сняла через голову платье для бара с глубоким вырезом, расстегнула бюстгальтер и сняла трусики. Обнаженной, как будто между ними это было обычным делом, она ходила по комнате, унесла на кухню бутылку и стакан, потом встала в прозрачной кабине под душ, выпорхнула мокрой, вытащила из шкафа новое махровое полотенце и вытерлась.

Боб наблюдал за ней. Впервые это не имело непристойного привкуса, не отдавало проституцией, не было похотливой демонстрацией форм, которые завлекали и предлагали себя. Она просто ходила голой по квартире, поскольку это было нормально, она не стеснялась, так как мужчина в постели принадлежал ей и был частью ее жизни.

– Выпьем чаю? – спросила она, завернувшись в большую махровую простыню. Мокрые волосы облепили ее миниатюрную голову и придавали ей что-то обезоруживающе детское. Боб кивнул, не отводя от нее глаз.

Марион пошла на кухню, поставила чайник со свистком, сбросила потом простыню и расчесала свои мокрые волосы строго назад. Потом повязала полотенцем голову и вернулась к кровати.

Боб протянул к ней руки и положил их на ее бедра. Потом он притянул ее к себе, поцеловал в живот и дотянулся до ее грудей. Он почувствовал, как соски затвердели в его ладонях.

Она легла, поцеловала и начала ласкать его тело, от шеи до бедер, по внутренней стороне ног рука ее скользнула к его половым органам, задержалась там и согнутыми пальцами, как домиком, накрыла их. Марион приподняла голову и придвинулась к его плечу.

– Ты устал? – спросила она.

Он покачал головой и отвернулся от нее, дыхание его стало глубоким и шумным. Неожиданно он резко вскочил, подмял ее под себя со звериной жестокостью, схватил за горло и начал трясти ее голову из стороны в сторону.

– Кричи! – прохрипел он. – Кричи, ради Бога! Представь, что я хочу тебя убить… Ну делай же что-нибудь, черт подери! Защищайся, дерись, царапайся, кусайся! – Он тяжело дышал, пот заливал его горящие глаза, бедра содрогались, но не в ритме слияния, а сотрясались, как от безутешных рыданий. – Делай же что-нибудь! – заорал он на нее. – Дерись! Вырывайся! Кричи же… кричи…

Она смотрела на него в недоумении, но без страха, и в то время, как его пальцы смыкались на ее горле, пока, весь залитый потом, он метался на ней, она гладила его влажные волосы и обнимала его ходящую ходуном голову.

Потом она закричала… не в полную силу, а увидев, что в его глазах появился блеск, громче… Она отбивалась, дралась, кулаками била его в грудь.

Наконец он вздохнул, вцепился в ее руки, прижал ее голову к кровати и, застонав от вожделения, овладел ею, почти бесчувственной, почти умирающей.

Издавая нечленораздельные, гортанные звуки, он взял ее, и сила его в этот момент была так велика, что она действительно почти лишилась чувств и лежала как труп, давно забыв о желании, в то время как он, сгусток обнаженной, потной плоти, отстал от нее, лишь услышав свисток чайника на кухне.

Потом она, как ребенка, поила его чаем. Прислонив его к изголовью кровати, она подносила чашку к его губам.

– А теперь… Теперь выкинь меня вон… – сказал он. – Теперь ты все знаешь. Великий Баррайс – всего лишь жалкая, извращенная скотина…

Он опустился, зарыл лицо между грудей Марион и начал рыдать. Она держала его, обвив руками его вздрагивающее тело, и прижимала его к себе.

– Мой бедный, любимый, – нежно приговаривала она. – Если хочешь, я буду и днем и ночью играть умирающую. Ты должен быть счастлив.

– И ты не боишься, что я действительно могу как-нибудь убить тебя?

– Я люблю тебя, Боб…

Рано утром он опять набросился на нее, душил и любил, плакал и вымаливал прощение. Но он был счастлив.

«У меня есть дом», – думал он, когда Марион варила кофе и запах его разносился по комнате. И впервые у него всерьез зародилась мысль жениться на Марион Цимбал.

Она была ему дороже, чем все баррайсовские миллионы.

Несомненно, было ошибкой заезжать во Вреденхаузен. Боб тем не менее пошел на это, чтобы обеспечить дяде Теодору несколько бессонных ночей: он хотел получить часть отцовского наследства наличными, чтобы открыть сеть магазинов. О своих конкретных планах он объявил еще по телефону.

– Я знаю, что отец оставил мне чуть больше двадцати миллионов. Из них десять миллионов вложены в акции. Я готов отказаться от всего наследства, если мне будут выплачены эти десять миллионов. Это выгодная сделка!

– А фабрики Баррайсов? – прокричал в ответ Теодор Хаферкамп.

– Фабрики интересуют меня не больше коровьих лепешек. У меня еще есть два кузена и три кузины, они будут рады отплясывать вокруг золотого теленка. И еще этот твой святой. Гельмут Хансен. Поскольку моя жизнь бесценна, а он ее два раза спасал, ты мог бы привлечь его к владению фабриками! Я хочу устраивать свою жизнь так, как мне удобно, понимаешь?

– С твоей жизненной позицией десять миллионов быстро вылетят в трубу! А что потом?

– Тогда я полечу вслед за ними, дорогой дядюшка.

– У тебя с головой не все в порядке! – закричал Хаферкамп. – Двести лет Баррайсы…

– О Боже, оставь при себе генеалогию Баррайсов! Это раньше было принято, что сын получал от отца не только сюртук, но и его нарукавники. Если старик закалывал свиней, то и сын должен был забивать скот! С этим покончено! У меня свои планы.

– Приезжай сюда, – произнес Хаферкамп сдавленным голосом. – Мы должны все это обсудить спокойно…

И Боб поехал во Вреденхаузен. Марион Цимбал он взял с собой и представил ее Хаферкампу. Тот едва удостоил ее беглого взгляда и предпочел не замечать. Боб это сразу понял, и его неприязнь превратилась в бешеную ненависть.

– Она лучше, чем все ваше зажравшееся общество, – сказал он. Хаферкамп покивал головой:

– Для разнообразия играешь в социалиста? – Он вынул из сейфа самую большую ценность всех баррайсовских предприятий: подробные указания отца Боба. Библия Вреденхаузена, как однажды назвал их Хаферкамп. – Прочти это и стань снова человеком! – сказал он и бросил Бобу тонкую папку. – Когда твой отец умер, ты был слишком мал, чтобы понять это, а потом никогда не интересовался делами.