Человек-землетрясение

Эрнст Адамс вытерпел проповедь, которая излилась на него как апрельский дождик. Певческий кружок он тоже проглотил, потому что они пели церковную песню. Но, когда к могиле подошел представитель автоклуба, он загородил ему дорогу и сказал:

– Ну а теперь хватит! Я был единственным, кто по-настоящему знал моего сына. И я знаю, что все это ему бы не понравилось! Меньше всего он хотел умирать в раскаленном железном ящике на скале, где он ничего не потерял!

У Тео Хаферкампа на лбу выступил пот. Он подтолкнул стоявшего рядом доктора Дорлаха.

– Сделайте что-нибудь, – прошептал он. – Сейчас начнется! Скажите певческому кружку, чтобы они еще раз спели!

– Сейчас мы уже ничего не сможем предпринять, – невозмутимо зашептал в ответ доктор Дорлах. – Только потом. Мы сможем объявить старого Адамса невменяемым. Но все это потом…

– Моему мальчику пришлось умереть, – произнес громко Адамс над сотнями голов, и стало так тихо, как и должно быть на кладбище. – Он сгорел как жертва страсти к рекордам другого человека. Этот другой был его другом. Мой мальчик восхищался им и все же боялся его, он ненавидел быстрые машины и тем не менее участвовал во всех ралли. Он стремился только к прекрасному, а стал жертвой необузданной дикости.

– Теперь вы должны что-то сделать! – зашипел Хаферкамп и снова толкнул доктора Дорлаха.

– Адамс уже делает все за нас. То, что он говорит, можно будет легко интерпретировать как помешательство.

Эрнст Адамс повернулся. По другую сторону могилы стоял Боб Баррайс, элегантный, в черном костюме на заказ, с черными перламутровыми пуговицами. На серебристом галстуке была приколота большая черная жемчужина. Блеск другого мира, о котором Вреденхаузен узнавал только из газет, засиял над гробом. Старый Адамс протянул руку и указал на Боба.

– Вот он стоит! – крикнул он. – И я спрашиваю его: может ли он поклясться перед Богом, перед этим гробом, на кресте, что мой мальчик один во всем виноват? Что случилось той ночью, Боб Баррайс? Вот лежит твой мертвый товарищ. Ты помнишь, как он сгорел?

– Довольно! – произнес доктор Дорлах почти торжественно. – Я требую в последующем психиатрической экспертизы и изоляции старика.

– Но скандал уже произошел! – У Хаферкампа от ярости почти пропал голос.

– Он только укрепит ваши позиции. – Доктор Дорлах тонко улыбнулся. – Если на вас нападает сумасшедший, на вашей стороне всегда сочувствие большинства.

Боб Баррайс смотрел на старого Адамса со злобной усмешкой. Помнишь ли ты, как он сгорел… Еще бы он этого не помнил! Эти глаза Лутца, его широко раскрытый рот, крик: «Помоги же мне, помоги мне! Боб! Боб! Я горю! Вытащи меня! Боб!» И потом языки пламени, поглотившие его, сомкнувшиеся над ним, как желтые, бьющие друг в друга ладоши.

Боб Баррайс взглянул на гроб. «Через десять минут моя вина будет опущена вглубь, через час на ней будут лежать два метра земли, – думал он. – И она засыплет все чувства – и совесть, и память».

Он наклонился, поднял с земли большой букет цветов и бросил его на гроб. Потом молча повернулся и зашагал прочь от могилы. Одетые в черное люди вновь образовали проход, Боб шел по нему с высоко поднятой головой и с видом мученика.

– Красивый он все-таки парень, – вполголоса произнесла одна из женщин, когда Боб прошел мимо нее. – Везет ему в жизни…

Эрнст Адамс в недоумении уставился на гору цветов, которая неожиданно выросла на гробе его сына. Потом он вытянул шею и закричал:

– Вот он убегает! Молча! Но глас из гроба настигает его! Из гроба! Смотрите, как он бежит! Есть у него совесть или нет?

Он закачался, голос его сорвался. Священник и два студента подхватили его и отвели в сторону, в тень других надгробий. Отделенный от могилы человеческой стеной, старик слышал, как опускали гроб, как ударили по его крышке первые комья земли и как священник произнес:

– Из земли ты вышел, в землю и вернешься… – Потом зазвучали прощальные слова почетных гостей.

Сгорбившись, все еще поддерживаемый двумя студентами, старик прислонился к ограде соседней могилы и заплакал. Слезы бежали по его морщинам, и он вытирал их дрожащими руками.

– Мальчик мой… – повторял он тихо. – Мой мальчик, мой дорогой, любимый мальчик…

– Неужели это было неизбежно? – спросил Тео Хаферкамп доктора, когда, возложив цветы, они возвращались к машине. Матильда Баррайс причитала, идя следом за ними.

– Бедное дитя… бедное дитя… – Она имела в виду Боба. – Старик совсем выжил из ума.

– Вот видите? Ваша сестра в своем материнском горе уже высказала это. – Доктор Дорлах иронично улыбнулся. – Скоро это мнение распространится по всему Вреденхаузену. Нужно уметь доказать, что правда на нашей стороне.

– Доктор, вы в сговоре с самим дьяволом!

– Он, видно, и назначил меня адвокатом Баррайсов, господин Хаферкамп.

Они поняли друг друга с полуслова и с траурным видом покинули кладбище.

На полпути к вилле Баррайсов рядом со своей красной гоночной машиной стоял Боб. Когда на дороге показалась машина Гельмута Хансена, он замахал обеими руками. Боб, очевидно, уже давно ждал его: рядом с передним левым колесом лежали четыре окурка. Хансен затормозил и припарковал машину позади спортивной ракеты Боба. Кроме него в машине была только девушка, которую он перед похоронами встречал на вокзале и которая бросилась в глаза Бобу. Когда Гельмут вышел, она осталась сидеть в автомобиле.

Боб нагло ухмылялся, когда Гельмут подошел к нему.

– Наверное, неплохо себя чувствуешь, старик, а? – спросил он.

Гельмут Хансен привык к глупым замечаниям Боба и не обращал на них внимания. Гораздо больше удивило его то, что Боб ждал его здесь, на обочине дороги.

– Почему ты не поехал домой? – спросил он.

– Отгадай! – Боб закурил новую сигарету.

– Дядя Тео?

– Ерунда! Его нравоучения я щелкаю, как орешки.

– Неприятности с Дорлахом?

– Он наш адвокат, а не моя нянька.

– Тогда Рената?

– Старая девица? Гельмут, подумай!

– Во всяком случае, ты дрейфишь возвращаться домой один. Хорошо, теперь я здесь и прикрою тебя с тыла. – Он взял сигарету, протянутую Бобом, и закурил. – Старый Адамс упал потом на зарытую могилу и вцепился руками в землю…

– Очень драматично. Наверное, видел что-нибудь подобное по телевизору. Такое всегда действует. – Он скосил глаза на машину Хансена. Девушка прижалась лицом к стеклу и смотрела на него.

– Бывают моменты, когда очень хочется дать тебе в морду, – произнес глухим голосом Хансен.

– Особенно тогда, когда нужно показать себя героем.

– Что ты хочешь сказать?

– Кто эта малютка в твоей машине?

Лицо Хансена потемнело. «Этого следовало ожидать, – подумал он. – Как коршун на мышь, бросается Боб на каждую симпатичную девушку. Здесь это было несложно». Но Хансен и не пытался ее скрывать.

– Это не малютка, а Ева Коттман, сокурсница из Аахена, изучает химию.

– Ты о ней никогда ничего не рассказывал. Прятал ее. Симпатичная девочка. Ножки длинные, блузочка рельефная, ротик, специально созданный для поцелуев…

– Воздержись от своих сексуальных характеристик! Именно поэтому, чтобы не подвергать ее твоим оценкам, я никогда не упоминал о Еве.

– Ага. – Боб Баррайс помахал в сторону машины, мимо Хансена, и улыбнулся своей знаменитой лучезарной улыбкой. – Ах вот как? А что она делает во Вреденхаузене?

– Хочу представить ее дяде Тео, – сухо ответил Хансен.

– Он ведь уже вышел из этого возраста!

– Еще одно подобное замечание, и ты получишь!

– Спокойно, спокойно, Гельмут. – Боб Баррайс ухмыльнулся и выпустил колечками дым. Он долго тренировался и делал это виртуозно, чем очень импонировал молоденьким девушкам, которым нравилось в нем все. – Значит, дело серьезное. Хочешь на ней жениться?

– Потом, может быть. Сначала она должна узнать, куда попадет.

– Вот тебе раз! Ну, конечно, Баррайсов нигде нельзя показывать…

– Я обязан дяде Тео своим образованием…

– А я тебе дважды своей жизнью! Тонкий намек, а? Ты любишь Еву?