Место под солнцем

— Я знаю тебя другим, — уверенно ответила Никки и, приблизившись, коснулась его сжатых губ теплым поцелуем. — Надеюсь, и ты об этом не забудешь.

Мейс сделал шумный вдох, и уголки его глаз еще больше сощурились, выдавая в нем особенно яркий всполох сомнений, колебаний, метаний. Он невольно хмурился и явно злился, раздраженный и своей мигренью, и теми мыслями, что метались по его воспаленному сознанию. Он злился на себя и на то, что никак не мог переступить.

Наконец, одним решительным движением он потянул все еще зажатую ладонь Никки на себя и насильно приложил ее к своей макушке. Туда, где девушка впервые ощутила под рукой колючую проплешину и неестественные, бугристые вмятины на месте марсианских антенн. Она почти ахнула от неожиданности и, не веря в происходящее, осторожно прижала ладонь к горячим шрамам. Мейс сцепил зубы и зажмурился, с силой изгоняя из себя то, что воспитывал и взращивал в себе годами: никогда и никому не открываться. Никки всем естеством чувствовала эту непростую внутреннюю борьбу и боялась его спугнуть.

Пальцы медленно и бережно прошлись по невырастающему ежику, неровной кромке округлых отверстий в черепе под горящей кожей, по обожженной и пылающей поверхности уродливо затянувшихся ран. Из груди Мейса вырвалось несдержанное и предупреждающее ворчание, но Никки обхватила ладонью его макушку и нежно ее огладила, пытаясь передать свое тепло и унять его боль легким массажем. Она прекрасно понимала, насколько важным и ценным для них двоих был этот момент его мимолетной искренности.

Но вот Мейс тряхнул головой и вынырнул из-под ее руки, с усилием поднимаясь с постели и сбрасывая со своего обнаженного тела край одеяла. Никки осталась сидеть, наблюдая за тем, как марсианин прошел к окну и распахнул темные шторы, впуская в спальню серый рассеянный свет дождливого полудня. Он вдохнул полной грудью свежий воздух из приоткрытой створки и медленно оглядел представший перед ним никогда не стихающий Чикаго.

— Что я-азизи хочет сегодня делать? — решительно произнес он, не оборачиваясь. — Я готов.

Никки с сожалением и теплотой вздохнула. Мейс явно храбрился после почти бессонной ночи от раскалывающейся головы и хотел поскорее сгладить мгновение своей слабости и открытости, все еще не до конца поняв, насколько был готов довериться. Поэтому девушка неторопливо поднялась и подошла к нему, становясь рядом и глядя туда, куда был устремлен взгляд синих глаз.

— Побудем сегодня дома? — тихо предложила она. — Мы так и не начали смотреть тот сериал, что нам посоветовали ребята. Поваляемся на диване. А на ужин закажем чего-нибудь из ресторана. Сегодня мне совершенно лень готовить.

Мейс облегченно выдохнул, благодарный за то, что Никки ничего не стала спрашивать или говорить о его внезапном искреннем порыве и поняла, что и он сам сегодня вряд ли хотел ступать за порог их квартиры. Легкая улыбка изогнула его морковные тонкие губы, и он скосил взгляд в сторону девушки.

— Ну, и где обещанные пончики?

Никки тоже улыбнулась и протянула ему домашний тонкий тавб.

— Через пять минут все будет, жду деспотичного мужчину на кухне!

***

Пустынные территории мухафазы Эль-Джауф, Йемен, четыре с половиной года назад

Боль. Невыносимая боль. До отупения, до скрипа зубов, до желания кататься угрем по жаркой земле. Пронзающая изогнутыми иглами, что ввинчивались в голову медленно крутящимися бурами и достигали пяток, проходя по каждому чертову нервному окончанию. Мыслей не было, мозг отказывался складывать слова или образы, все захлопнулось до одного единственного ощущения непрекращающейся боли, от которой хотелось сдохнуть. Удавить себя своими же руками, перекрыть кислород. У него хватило бы сил на это освобождение, но тело не слушалось.

Глаза больше не видели, уши не слышали, нос не чуял запахов, он извивался в полном вакууме, отрезанный от всего мира, словно его больше не существовало, и ощущал то единственное, что ему оставили. Физическую боль. Организм был до отказа накачан сильнейшими препаратами, которые удерживали его никчемный, не нужный ему самому дух в не принадлежащем ему больше теле. И если бы не они, сердце давно бы лопнуло, принеся ему только облегчение и смирение. Но он ничего не мог поделать. Только корчиться на горячей сухой земле и ждать, что победит: инъекции или боль.

Он горел в аду так долго, что забыл свое имя. Забыл кто он, откуда, почему вообще так мучилось его тело. Час за часом, вечность за вечностью в голове отключались воспоминания, ассоциации, понимание. И когда на краю сознания забрезжила надежда на то, что еще чуть-чуть, и свет, наконец, померкнет навсегда, постепенно боль стала отступать. Сперва она вытекла из конечностей, потом из позвоночника и напоследок схлопнулась до терпимо плещущего дискомфорта внутри головы.

Он ощутил неловкое сокращение мышц в одеревеневших кистях рук, почувствовал, как поджались к груди колени и дернулся хвост, распознал под головой жесткую колкую поверхность. Он услышал шуршание ветра и песков, почуял незнакомый воздух, пропитанный тяжелой, давящей на легкие влагой, провел кончиком опухшего языка по иссушенному нёбу и приоткрыл глаза. Болезненная муть во взгляде не давала разглядеть очертания окружающих предметов, но, кажется, это была бесцветно-бурая равнина с редкими пучками зелени, залитая нестерпимо ярким светом большого белого солнца. Он переместил взгляд вверх и бездумно уставился на насыщенно голубое небо, простиравшееся над ним до бескрайних далей. Он не узнавал это место. Он не знал этого мира. Он больше ничего не слышал и не чувствовал. Он не мог считать энергию. Он оглох. Он ослеп. Он ощущал себя в стерильном вакууме.

Назойливо пульсирующая боль в голове заставила напрячь сознание и выволочь на поверхность неоспоримый факт. Он больше не был марсианином. Он стал никем. О том, как и чем ему выдирали из головы антенны, мозг услужливо стер информацию. Потому что не было никакого смысла крутить на повторе эту непоправимую сцену. Он лишился самого важного органа чувств своей расы и теперь превратился в никчемную биомассу. Кто ты вообще?

Ты тот, кто однажды, испугавшись своей неправильной, низменной природы, попытался сбежать ото всех. Тот, кому разрешили вернуться, не спрашивая ни о чем. Тот, кому доверили важный винтик в цепочке противостояния врагу. Ты тот, кто все понимал и отплатил предательством, испугавшись за жизнь последнего родного существа и сочтя, что помогать такому, как ты, никто и никогда не станет. Развернулся к сородичам спиной и планомерно, много десятков дней шел к тому, чтобы воплотить придуманный врагом план. Тот, кто каждое утро смотрел в уже полуслепые глаза выжившего и не сдавшегося после плена храброго командира Тротла, видел там растущее доверие и гордость за твою самоотверженную службу в отряде под его началом и хладнокровно давил внутри себя любое возникающее чувство: сожаление, злость, отчаяние, зависть, безысходность и надежду. Потому что считал, что выхода не было.

Кто же ты? Ты тот, чья рука не дрогнула, когда ты впервые убил своего, забрав успевшую пропитаться теплой вязкой кровью депешу из нагрудного кармана. Ты тот, чей голос не подвел, пока ты зачитывал хмурящемуся и сосредоточенному командиру неверные координаты. Тот, чьи ноги уверенно несли тебя к месту схрона, пока тысячи твоих сородичей, не защищенных солдатами, один за другим падали, подкошенные транквилизаторами, и пока их до последнего не погрузили в недра плутаркианского челнока, чтобы переправить на вражескую планету на опыты. Тот, кого точно так же отволокли на Плутарк, привели на встречу с ненавистным жирдяем и бросили к твоим ногам серебристый хвост сестры с уже засохшей кровью. Тот, кто еще не верил, не понимал, что же сделал не так, пожертвовав всем.

Он предал своих. А враг наградил его смертью сестры и приказал отвести в лабораторию, где лишил его последнего — самого себя.

Так кто же ты, черт тебя подери???

Ты то, чем ты стал.

Мейс перекатился на спину и закрыл глаза. Теперь, когда в крови не осталось насильно поддерживающих организм препаратов, сдохнуть будет проще. Тело сильно ослабло, от жажды и палящего солнца сознание то и дело проваливалось в забытье. Жить он больше не хотел. Надо было только дождаться освобождения и поставить точку на этой неудавшейся и не заслужившей никакого прощения жизни.