Страница 5 из 7
В крошечном дворике стояли мангал и настоящий тандыр и стол с лавкой под навесом, оплетённым виноградными лозами. На первом этаже были небольшая гостиная, кухня и купальня, а на втором, как я позже узнала, – спальня и мастерская.
– Кофе сваришь? – спросил он, выкладывая продукты на стол в кухне.
– Э, ну, да.
– Смотри – вот тут посуда, вот сахар, кофе, чай, в холодильнике мясо, вот тут хлеб, соль, приправы. На блюде овощи и фрукты. Если хочешь, сними никаб и умойся. Вон в том сундуке полотенца. А я пока рыбу почищу.
Он просто отвернулся и занялся продуктами.
Я с радостью воспользовалась ванной и умыла не только лицо, но и сполоснула плавящиеся в носках и кроссовках ноги. Выйдя на кухню босой и с распущенными волосами, я взялась за кофе. Парня не было, и я выглянула в окно. Он уже раскладывал потрошёную рыбу на решётке мангала. Что ж, займёмся кофе. До сих пор я пила его только из банки, гранулированный растворимый, или в кафе, но не так уж это и страшно. Так, кажется, вот эта посудина подойдёт. Я взяла ковшик и налила воды из-под крана. Зёрна смолола в кофемолке, насыпала в воду.
Плитка на кухне была настольная, всего две конфорки. Поставив ковш на огонь, добавила сахар и помешала. Снова подошла к окну. Парень махал над рыбой какой-то картонкой. Ой! Услышав шипение, я еле успела сдёрнуть ковшик с плитки и, кое-как вытерев выплеснувшуюся пенку, разлила кофе в две белые высокие чашки. Взяв их в руки, я, как была, босой и простоволосой пошла на крыльцо.
– Кофе готов.
Он обернулся. И замер. Потом восхищённо прицокнул, оставил рыбу и подошёл ко мне. Взяв кружку, сразу глотнул и чуть поморщился.
– Горячо?
– Горько.
– Я, вроде, сахар положила.
– Неважно. Такой красавице необязательно уметь варить кофе.
Я пожала плечами и допила напиток. Кофе как кофе, горячий, горький.
– Как тебя зовут?
– Марьям. А тебя?
– Саид.
– Как этот город?
– Или этот город в мою честь, – хвастливо расправил он плечи.
Я кивнула. Он подошёл и посмотрел мне в лицо.
– Ты когда-нибудь улыбаешься?
– Наверное. А рыба уже готова?
– Ты голодна?
– Очень.
– Идём. Садись.
Мы сели за стол в его микроскопическом дворике, и Саид поставил передо мной два блюда. На одном лежали две рыбины с золотистой корочкой, на втором зелень, лепёшки, лимон ломтиками и помидорки – длинненькие и продолговатые. Мы начали есть, кивнув друг другу. Я даже лук отщипнула, а рыбину, полив выжатой долькой лимона, слопала так, что только скелетик заблестел.
– А теперь – чай.
Саид скрылся в доме и вскоре вышел с двумя чашками зелёного мятного чая.
– У меня есть обычный сахар и тростниковый.
– Тростниковый. Спасибо.
Мы попивали чай, украдкой поглядывая друг на друга.
– Откуда ты? Ты не арабка, хотя говоришь на языке и очень красивая, – нарушил он молчание, – особенно глаза, они словно прозрачные, хоть и карие.
– У папы были такие глаза, – начала я свою сказку, – мы из Франции, приехали в Тунис, потому что ему предложили тут работу в Миссии Красного креста. На той неделе папа умер.
– Да упокоит Аллах его душу.
– Иншалла. Он умер, а я осталась. Но в Миссии меня не оставили, сказали, что они сокращают штат, а у меня нет медицинской квалификации. Я освободила нашу комнату и ушла. В аэропорту у меня пропала сумка. Я вернулась в миссию, но они сказали, что могут только купить мне билет во Францию, но меня не выпустили из страны, тем более, что все документы остались в украденной сумке.
– Конечно не выпустят, ты же одна. Женщины не должны ездить одни. А твои родственники?
– У меня никого нет, был только папа. Мама умерла, давая мне жизнь, её родные не поддерживали с папой связей, а он сам вырос в приюте. Я совсем одна. В Тунисе мне негде было остановиться, а здесь у папы был знакомый, и я приехала в Сиди-бу-Саид, но того мужчины я не нашла, он уехал. Это конец!
Парень участливо покачал головой.
– Вот дела. Нелегко тебе придётся, красавица.
– Ты спас мне жизнь, накормив и напоив меня. Помоги мне! Что мне делать? – и я заплакала.
При воспоминаниях о настоящих моих мытарствах слёзы хлынули потоками, плечики затряслись. Из-под ресниц я видела, что впечатление сильное.
Он присел рядом и обнял меня за плечи.
– Не плачь. Что-нибудь придумаем.
– Что?!
– Ну, что-нибудь. А пока ты можешь остаться у меня.
– Нет, нельзя! Это грех. Я и так со стыда горю. И твоя семья сдаст меня судье, а потом меня убьют.
Он усмехнулся.
– Не делай из арабов чудовищ. Мы не убиваем людей.
– Но женщин убиваете, – возразила я, утирая слёзы и хлопая ресницами.
– Нет, не в Тунисе. Да, в Саудовской Аравии иногда казнят изменниц и блудниц, но в Тунисе не убивают женщин только за то, что они оказались в сложной ситуации. Этот дом мне оставила моя тётка. Она была вдовой около десяти лет, и неожиданно для всех вышла замуж и переехала с мужем в Громбалию.
– Центр виноделия Туниса? – отозвалась я на знакомое название.
– Точно. Её новый муж винодел, современный мусульманин, очень весёлый и добрый мужчина. Тётя помолодела возле него. Её зовут, как тебя, Марьям. А я закончил в этом году колледж и осенью хочу поступить в художественную академию. Здесь я хочу создать и собрать творческую папку для поступления.
– Будешь рисовать?
– Рисуют дети. Я пишу. Я проживу здесь всё лето. Оставайся. Кстати…
Он замолчал и посмотрел на меня.
– Что?
– Ты же европейка!
– Да, и что?
– В Тунисе очень сложно найти натурщицу.
– О! – я закатила глаза и вздохнула.
– Послушай! Я не богат, но, если ты согласишься мне позировать, я буду тебе даже платить немного. Например, 300 динаров в месяц.
– 300 динаров получает поденщица в оливковых садах, – огрызнулась я.
– О, да ты торгуешься! – и он прищурился, скрестив руки на груди.
– Я прожила здесь полгода. Если бы мой папа не умер, я бы не оказалась на улице, а местные парни и посмотреть бы на меня не посмели.
– Но теперь ты одна и на улице, а я предлагаю тебе дом и работу прямо в доме. Соглашайся, женщина.
– Но не 300 же динаров?! И потом, ты мусульманин, тебе нельзя на меня смотреть, не то что рисовать!
– Ну, хорошо, 400. Только потому, что мы живём в двадцатом веке.
– Мои предки обедали с французскими королями! 700 динаров.
– Ты накинулась на простую рыбу, как бездомная кошка. Подумай, что ты будешь есть и где будешь ночевать, если я тебя отсюда выставлю. 500 динаров.
Я хотела ещё возразить, но вдруг зевнула, стыдливо прикрыв рот.
– Извини, – сказала я Саиду.
– Ничего. Конечно же, ты устала. Идём, я покажу тебе спальню.
– Нет-нет. Я согласна быть твоей натурщицей за 500 динаров. И я буду убирать дом, и стирать, и готовить, и чинить одежду. Но я буду спать внизу, в гостиной, а ты поможешь мне получить документы. Хорошо, Саид?
– Хорошо. Только назови меня ещё раз по имени.
– Сколько тебе лет, Саид? – и я выдавила из себя улыбку.
– Двадцать. А тебе?
– Мне двадцать четыре года, – и я снова заплакала.
Я проплакала тогда целую ночь, скрючившись на диване в гостиной юного художника. Я поехала на край света за приключениями и за мужчиной, но осталась одна и прошла через ад. Я томилась в тюрьме. Я травмировалась. Я подвергалась насилию. Я бродяжничала и вынуждена была воровать и обманывать. Как только у меня рассудок от всего этого не помутился? А может и помутился! Кому теперь я нужна? Как мне жить дальше? Что со мной будет теперь, и что ждёт меня завтра?
Вопросы кружили голову, и она кружилась, засасывая меня в воронку сна.
Утром я встала разбитой и уставшей, постаревшей на тысячу лет, но, выглянув в окно, увидела яркий солнечный мир, в котором Сэр Саид опять стоял, как стоял, ничуть не изменившись. Мне даже обидно стало. Впрочем, обида – это чувство, а на них я решила больше не размениваться. Все свои обиды, страхи, разочарования и сожаления я утопила в водах тунисского залива в ту ночь, когда спаслась из борделя, и затолкала остатки сомнений себе в глотку, когда этой ночью заглушала рыдания ладонями, чтобы не побеспокоить сон моего спасителя. Я больше не буду ни о чём сожалеть и не буду оглядываться назад. Я буду жить, чтобы выжить. Буду жить одним днём. И буду заботиться только о себе…