Страница 15 из 17
где для нее находка – колосок,
а вечером она, почуяв срок,
омывшись там, где чист и свеж поток,
накидывает праздничный платок
и на ночь у Твоих ложится ног.
Ты в полночь спросишь: «Кто ты?» И в ответ
услышишь Ты: «Верней служанки нет».
Крылами защити ее от бед.
Лишь Ты наследник…
И спит моя душа, пока рассвет
не возвратится к ней, Тобой согрет.
Ты для нее – супружеский чертог.
Отцов наследник,
Ты мой собеседник,
Твой заповедник,
где в цвету сыны.
Лишь Ты наследник.
И Тебе даны
сады былые, сень и синева
небес нестойких,
росы рассыпные,
хор солнц, для лета языки родные,
и вёсен жалобные позывные,
как в письмах женских грустные слова.
Твое наследье – осени порфиры,
поэтом в чуткой памяти хранимы,
и сумрачны, и безнадежно сиры,
к Тебе прильнут заплаканные зимы,
Венеция, Флоренция, Казань,
Рим, Пиза все Твои за гранью грань,
и Троицкая лавра – посмотри!
Просторные сады, монастыри,
и Киев, и священные пещеры,
Москва с колоколами высшей веры;
язы́ки, роги, скрипки – лишь примеры
звучания, которым дышат сферы
чья песня для Тебя как самоцвет;
Тебе собою жертвует поэт.
Усердствует он в гулких кладах лада,
и для Тебя сравнение – услада,
а для поэта в жизни ближних нет.
Художник дарит вечные холсты
Тебе, хоть в преходящем тоже Ты.
В мадонне Лизе каждая жена
созреет наподобие вина,
в котором щедрый хмель в расцвете лет
небытием уже отпет;
не будет новых женщин в новизне.
Творит с Тобою наравне
художник, чуя в камне Твой же след.
И камень вечен. В камне Твой завет.
Твой пожинают любящие свет,
они поэты временности зыбкой,
и лакомятся их уста улыбкой,
становятся от этого красивей
и делаются также терпеливей
в страданиях, которые начнутся
с улыбкою, когда они проснутся
и в забытье впадут, чтобы очнуться,
расплакавшись уже в чужой груди.
Для любящих в загадках смерть – лишь средство,
в неведенье так умирают звери,
но и у мертвых могут быть внучата;
созреют их зеленые потери;
во сне и в слепоте любовь – наследство,
и для Тебя утрата – не утрата.
Получишь за предметом Ты предмет.
И как вода из верхней чаши малой
струею ниспадает запоздалой,
как прядь волос в большой сосуд фонтана,
в Твой дол, который глубже океана,
стремится непрерывный ток вещей.
Из наименьших я, не как иные;
из кельи глядя, в мир я не прошусь.
Не люди, вещи для меня родные,
которых взвесить не решусь.
Но Ты меня пред Свой возносишь лик,
где я Тебе в глаза взглянуть не смею.
Надеюсь, Ты слова мои постиг:
никто не может жизнью жить своею.
Случайны люди, будни, всхлипы, взмахи,
удачи, неудачи, бредни, страхи;
все разодеты с детства, как один;
при этом немы лица без личин.
Хранилища для жизней разве нет?
Лежали бы, забившиеся в гроты,
как латы, колыбели или соты,
и примерять их даже нет охоты,
как плащ, который так и не надет,
не держится, набросив отвороты,
на стены, чьим камням неведом свет.
Какая бы ни снилась мне отрада,
в моих исканьях как я ни устал,
путь к Непережитому в арсенал
ведет меня из обжитого сада.
Деревьев нет на пустырях таких,
и, как вокруг тюрьмы, в местах глухих
семью кругами высится ограда.
Ворота и железные засовы
не допустить незваного готовы,
как и решетки – дело рук людских.
У каждого такая же мечта:
бежать бы из себя, как из тюрьмы,
но понял чудом я средь этой тьмы:
любая жизнь бывает прожита.
Кем прожита? Вещами ли, чей строй
беззвучною исполнился игрой,
как струны арфы в дымке вечеров?
Не веяньем ли вкрадчивых ветров,
ветвями ли в знаменованьи строгом,
цветами ли, чей дух знаком дорогам,
ведущим к ним под густолистый кров,
не теплым ли зверком среди дубров,
не птицей ли, вспорхнувшей за порогом?
Кем прожита? Тобою, то есть Богом?
Ты стар; в Твоих волосьях сажа,
весь пламенем Ты обожжен;
Ты неприметен, как пропажа,
Ты молотом вооружен.
Ты песнь, и Ты вернее стража
над наковальнею времен.
Так, праздничных не помня дней,
кузнец работает суровый,
собой пожертвовать готовый,
чтоб меч сверкал среди огней.
Почиют мельницы и пилы,
как пьяницы и как могилы;
лишь молот, бьющий что есть силы,
в колоколах тогда слышней.
Ты мастер признанный и честный,
но Ты невидим до сих пор;
Ты здесь приезжий, неизвестный,
и о Тебе народ окрестный
ведет негромкий разговор.
Лишь разговоры, разговоры;
Тебя стирают рассужденья,
и остаются лишь виденья,
а для видений нет опоры;
пускай исходят кровью горы,
чтоб верить нам среди тщеты.
Но только лик свой клонишь Ты.
Жилы вскрой горам до подножья,
Страшный суд – не секрет.
Но Тебе дела нет
до многобожья.
Что Тебе хитрости самозванства!
С Тобою любовь и свет,
но Тебе дела нет
до христианства.
Для Тебя все вопросы – бред.
Ты только смотришь вслед
несущему свой крест.
Кто к Тебе льнул, тот на Тебя посягнул.
Кто на Тебя притязал, Тебе навязал
образ и позу.
Как земля, упованьем
Тебя бы постиг я впредь,
чтобы с моим созреваньем
зреть
Царствию Твоему.
На что мне Твой знак!
Ты сам тут как тут.
Время не так
зовут,
как Тебя.
Чудес не твори!
Среди всех щедрот
из рода в род
видней Твой закон.
Что выпадает из окна,
то следует закону тягот
и разделяет участь ягод,
которые на землю лягут,
как налагается год на́ год,
где средоточье вместо дна.
Вещь каждую и здесь и там
добро хранит с летучей свитой;
цветок и камень под защитой,
как дети всюду по ночам.
Мы, впрочем, род высокомерный,
и предпочли мы путь неверный
свободы тщетной средь пустот,
а мы могли бы с мудрой силой
расти, как дерево растет.
Неоспоримая заслуга:
идти предшественнику вслед,
иначе нам придется туго;
кто выбивается из круга,
тому поддержки больше нет.
Он должен у вещей учиться,
начав сначала, как дитя,
чтоб никогда не отлучиться,
лишь в сердце Божием гостя.
И должен падать он, почия,
почуя тяжесть на лету,
и птичья легкая стихия
ему уступит высоту.
(Ангелы больше не могут летать;
сидят серафимы вокруг Него;
каждый из них тяжел и печален,
подобие пернатых развалин,
пингвинов, понурых и неуклюжих.)
Смиренье, скажешь, но целее
ушедший в глубь Твоих примет;
так в глушь темнеющей аллеи
уходит молодой поэт;