Изумрудная Марта

– Мамочка, я хочу красивое платье!

– Конечно, я тебе сошью, – говорила Мира и резала свои красивые блузы, которые дарила свекровь и которые не особенно-то были ей нужны: где их носить? в школьной библиотеке? Да и не привыкла она к таким фасонам. Свекровь всегда дарила наряды со словами: «Большое заблуждение, что скромность украшает женщину, Мира. Уж точно не в одежде», – и Мира принимала их с благодарностью, но убирала в дальний ящик. И вот они пригодились. На них всегда было много бисера, пайеток, воланов, оборок и вязаных цветочков, да и ткань была отменная: красивая, качественная, не осыпалась. В новом платье Марта кружилась по комнате в танце: шифон вздымался над туфельками, на расшитом поясе мерцал бисер, и Мира самозабвенно погружалась в теплые блики детского смеха, которые врассыпную убегали от повседневности, растворяясь в синем небе. «Мамочка, я тебя лю-лю!» – говорила Марта, падая ей в объятья. В эти минуты сердце Миры сжималось. Нарастало волнение при одной только мысли, сколько всего ей еще предстоит пережить. Ее маленькой Марте. И поздней ночью, укрывая ее одеялом, она целовала ее, преисполненная благодарностью ко всему и вся за то, что у нее есть дочь, чье детство она создавала своими руками каждый день, не допуская ни малейшей оплошности. Никаких криков, слез и наказаний.

«У меня есть ты, и большего счастья не надо… – писала она в дневнике. – Отдавая тебе свою весну, однажды я расскажу про осень, и ты не будешь плакать, потому что в ней тоже есть своя прелесть. Я отдам все, что у меня есть… Все богатство моей осени станет твоим весенним приданым. Я люблю тебя, моя девочка… Кто бы мог подумать, что в тяжелых муках, кажущихся бесконечными, рождаются такие ангелы, как ты?»

Марк тоже уделял дочери много времени и тоже любил ее волосы, особенно когда кудряшки сменились ровными густыми прядями. После того как волосы Марты выпрямились, Мире они словно не давались. А ему – давались легко. Он неспешно расчесывал их Марте каждый день. У Марка никогда не пригорал обед, он не нервничал по поводу грязной посуды, да и в принципе сердился довольно редко. На пределе своего терпения он произносил: «Не надо шуметь…» – и все умолкали.

За годы совместной жизни проявление эмоций Марка Мира увидела лишь однажды, когда умерла свекровь. Ее нашли в кровати с короной на голове, как и подобает истинной королеве. Малыш бонсай, который ночевал на прикроватной тумбочке, почему-то пожелтел, будто это его хватил удар во сне, а пока шли приготовления к похоронам и вовсе зачах, сбросив всю листву, хоть Мира и ухаживала за ним, опрыскивая дважды в день и удаляя сухие веточки.

Свекровь положили в гроб, водрузив на голову одну из корон, как она и просила в своем завещании, из которого также следовало, что ее дом достается в наследство Марте.

Переезд в дом свекрови дался нелегко. Уравновешенный и дружелюбный Марк превратился в раздраженного, поглощенного своими мыслями человека; он почти не разговаривал, переживая смерть матери, и пытался смириться с тем, как несправедливо мало было у них времени: она «Ну никак не должна была умереть в шестьдесят пять, ведь когда ушли ее родители, им было под девяносто». Впервые в жизни он почувствовал, что остался один и, вероятно, впервые искал поддержки и сочувствия. Но Мира не могла сочувствовать, потому что просто не знала, что это такое и как это выражать. Она очень переживала, когда Марта болела или разбивала коленки, но сочувствовать Марку… Мира не представляла, как это делается, и иногда просто молча гладила его по руке.

Несмотря на задор Марты («Едем к Бабуле Монпансье!»), Мира и Марк оставляли квартирку в центре города с тяжелым сердцем, хоть и понимали, что в доме всем будет удобнее. Особенно Марте, ведь она обожала сад, а кроме того, теперь у каждого будет своя комната, да еще и библиотека, в которой стояло старое пианино, на котором Марта любила «поиграть». Она барабанила по клавишам всеми пальцами одновременно, получая огромное удовольствие от этой какофонии, пока Бабуля не хваталась за голову.

– Ради всего святого угомоните этого бесенка, или я сойду с ума!

– Я смотрю, ты все глубже познаешь религию, мама. Бесы, святые… Не иначе как переосмысливаешь жизнь, – подтрунивал Марк.

– Религия – это моветон!

– Ну не надо скромничать, мама, ведь у тебя есть собственная религия, имя которой «эстетство», разве нет?

– И что в этом плохого?

– А что тебе это дало?

– А почему это должно что-то давать? Все, чего я хотела, – у меня и так всегда было.

– Вот и я о чем, мама. Только у тебя оно и было, – с грустью парировал Марк.

Когда они приехали в дом, Марта радостно взбежала по ступенькам веранды и устремилась к обеденному столу, но привычных леденцов там не оказалось. Это было очень странно. Накрытая платяной салфеткой вазочка на месте, но – пустая.

– Сегодня… солнышко, – немного растерявшись, крикнула Марта в сторону второго этажа, но в доме по-прежнему было тихо. Марк подошел к ней и присел на стул.

– А где Бабуля? – тихо спросила Марта. Марк молчал. На секунду он почувствовал, что его сердце сжалось в горошину и замер пульс. Он ничего не мог ей сказать. Тишина в доме становилась зловещей. Марта даже подумала, что взрослые нашли ее «стаканчик» – треснувший кобальтовый бокал, который она регулярно похищала из серванта, чтобы посмотреть сквозь него на солнце, но однажды не удержала в руках. Должно быть, это ужасно огорчило Бабулю и она обиделась. Хорошо бы так и было… Ведь Марта не станет больше шалить и будет очень-очень послушной. Но все было не так. Произошло что-то непоправимое, и Марта это чувствовала.

– Я больше не буду трогать стаканчик… – произнесла она, глядя на отца своими изумрудными полными слез глазами, почти глазами его матери. И Марк нырнул в них так глубоко, что чуть не захлебнулся от чувств, и еле сдержался, чтобы не разрыдаться. Всю жизнь он ждал, что однажды переедет в этот город и будет жить рядом с матерью. Но им отвели всего шесть лет, и это было несправедливо! И как бы он ни ехидничал и ни подтрунивал, отчасти ненавидя мать за то, что она его бросила, Марк все же любил ее и искал. Всегда и в каждой женщине. Его осенило: быть может, именно отстраненность Миры напоминала ему мать, и потому именно с ней он и создал свое будущее, свой «союз трех М»…

«Как же ты на нее похожа…» – подумал Марк, «пребывая» в глазах своей маленькой дочери, не в силах оторвать взгляд. Новая волна чувств подкатила к самому горлу, но Марк сдержался, взял себя в руки, откашлялся и тихо произнес:

– Бабули больше нет, Марта. Она умерла. Пойдем, я покажу твою новую комнату.

Большое пространство дома полностью себя оправдало. На втором этаже было три комнаты, в одной из них Мира наконец осуществила мечту о собственной спальне, а по соседству обустроила комнату Марты. У Марка тоже появилась своя комната, но большую часть времени он проводил в кабинете на первом этаже, где засиживался допоздна. Марта и раньше любила захаживать туда – в кабинет «смешного дедули», который боялся бабочек, и о котором она знала только по рассказам и фотографиям.

Марта не скоро поняла, что такое «умерла», и очень скучала по Бабуле. Ей не хватало ее нравоучений, странных разговоров о ее молодости и различных курьезах, будто бы Марта что-то могла понять. Но все равно слушать было очень интересно. Она до последнего слова впитывала эти рассказы, не перебивала, не шалила, не ерзала на стуле – только бы находиться рядом с этой царственной женщиной.

Бабуля любила пасьянсы, кофе и сигареты, и ей было все равно, что сидящая возле нее внучка дышит табачным дымом. И как когда-то Марта смотрела на Диду и его «ведерко», с таким же искренним изумлением она смотрела и на Бабулю, правда там уже был совсем другой фокус.

Дым сигарет ее завораживал: он водопадом струился из ноздрей, а потом вдруг превращался в струйку, выдуваемую изо рта, и водопад исчезал. Марта могла смотреть на это вечно.