Страница 3 из 12
Однако через день-другой, узнав, что Александр волею судьбы и случая родился в Можайске и оттуда его род по линии отца, хотя в паспорте у него стоит место рождения в дачном поселке Быково, по тогдашней прописке его матери, профессор неожиданно спросил:
– Александр, вы читали самое скандальное произведение вашего земляка, – и показал глазами на «Повесть непогашенной луны» Пильняка.
– Нет, Борис Леонидович.
– Хотите прочитать?
– Конечно, когда такой случай выпадет. Пробовал его читать – не мое.
– А потом я а вам дам второе забытое, но не менее скандальное произведение земляка, если найду это нужным, приглядевшись к вам…
– Как вас понимать?
– Так и понимайте, «Нижегородский откос» вашего писучего земляка ещё более скандален применительно к пониманию перманентной революции и социальных трансформаций…
– Даже так?
– Даже…
Перед тем как дать Александру для почтения «Повесть», Борис Леонидович спросил его, что он, вообще, раньше читал из произведений своего земляка.
– Только «Голый год».
– Это его самая первая знаменитая вещь, наделавшая шума в писательском мире сразу после октябрьской революции.
– К сожалению этот «Голый год» отбил у меня охоту читать другие вещи. – Александр хотел рассказать, что кроме «Голого года» в их Можайском домике бабушки, в юношеской библиотеке дядюшки и отца были какие-то другие книги Пильняка, вряд ли «Повесть», скорее сборники рассказов. Только резкий на суждения дядька не советовал «заморачиваться на чтении контрреволюционной литературы. – Я же сказал не моё… и даже не на вкус отца и дяди, которые во времена своего студенчества покупали книги земляка Пильняка для своей домашней библиотеки ещё до войны…
– Любопытно… Тогда я вас приглашаю на вечернюю прогулку вокруг нашего корпуса… Расскажите, о своих ощущениях от прочтения «Голого года»… Между прочим, сколько вам тогда лет было…
– Уже, четырнадцать… Честно, говоря, я сверил тогда свои ощущения с авторитетным для меня мнением дядьки… Именно он купил книгу «Голый год», в свои семнадцать лет на первую свою курсантскую стипендию, когда только что поступил в военную строительную академию Куйбышева…
– И что сказал ваш уважаемый дядюшка про знаменитый труд земляка?
– Что эту вещь написал тайный мизантроп, а сам роман – редкая контрреволюционная халтура…
Они долго шли спокойным прогулочным шагом по тротуару, наконец, Борис Леонидович вдруг рассмеялся и весёлым голосом, со смешком в горле, сказал:
– А вы знаете, у вашего дядюшки губа не дура, между прочим. Примерно так же отзывался о своём сверстнике-прозаике Пильняке, поэт Есенин… Если этот роман написан в 1920-м, издан в 1921-м, то в трехлетний промежуток до своей гибели в декабре 1925-го, Есенин в кругу своих единомышленников так отозвался о Пильняке и его нашумевшем романе. Мол, тот в свои 27 лет, халтурщик, каких свет не видывал, к тому же злобный мизантроп, спекулянт, делающий на своей тёмной прозе большие деньги… Как-то в пьяной компании, с неоспоримыми лидерами – Пильняка в прозе и Есенина в поэзии – Пильняк на глазах Есенина встал в позу вождя-очкарика, императора литературы, откинув голову и задрал ногу на стул для манифеста. И заявил: «Искусство у меня вот где, в кулаке зажато. Всё дам, что нужно и что угодно. Лишь гоните монеты. Хотите, полфунта Кремля отпущу». А Есенин, не протрезвев, потом громко возмущался по поводу литературных императорских претензий собрата по перу: вдумайтесь только «полфунта Кремля» и добавлял нелицеприятно: «Ах, говно собачье, «полфунта Кремля», и, сильно гневаясь, ударял о стол дном пивной бутылки… Каково?.. Надо понимать так, что отдавая должное стихам Есенина, Пильняк ни в грош не ставил деревенскую прозу поэта, «Яр», «У Белой воды», «Бобыль и Дружок». Впрочем, Есенин и Леонова с его «Брусками» обзывал компилятором… Но это неважно, а что вам, Александр, больше всего запомнилось в «Голом годе» и что отшатнуло от дальнейшего чтения Пильняка?..
– И запомнилась, и смутила жуткая картина «метельной» взбаламученной октябрьской революцией и войной Русской земли… Не то что напугало и ошеломило, а как-то напрягла и выбила из колеи дремучая безнадёга в деталях истории вырождения и распада дворянского рода…
– …Ордыниных, – подсказал Борис Леонидович и продолжил. – Да, метель подчеркивает потаенный смысл революции, не только у Блока, но и у Пильняка, только последний показывает не «метение» зимней природной метели, а «революционного смятения», метущего и мятущегося ужаса…
– Как-то отвратило, что он революцию с ведьмой-метелью сравнил… А дядюшка-фронтовик, обучивший меня боксу и самбо, мне популярно объяснил без околичностей, что без этой революции-ведьмы, кухаркины дети неграмотных родителей из семьи стрелочника, они с отцом, не поступили бы никогда, после бесплатного обучения в средней школе, в инженерные вузы.
Борис Леонидович усмехнулся и, покачивая головой, что-то вспоминая, сказал после затянувшейся во время чинной прогулки паузы:
– Я помню этот емкий опасный образ ведьмы-революции у Пильняка в романе, где речь идёт о событиях голодного 1919-го года, знакового «голого года», сокрушившего все привычные для русской души устои и уклады спокойной, безопасной жизни… Вот цитата из романа: «Слышишь, как революция воет? Как ведьма в метель!»
– Спасибо, что напомнили про «вой революции», что воет, «как ведьма в метель». Странно было услышать от вас про филиппики Есенина, а вот панегирик вашего тёзки своему соседу по Переделкино Пильняку мне близок. В 1931-м Пастернак посвятил Пильняку стихи с дарственной надписью: «Другу, дружбой с которым горжусь». Вы мне дали цитату про ведьму-метель, позвольте и мне процитировать Пастернака…
– Пастернак, что, ваш любимый поэт?
– После Есенина, Лермонтова и Тютчева… и других, в десятку любимых точно входит ваш тёзка. Итак, Пастернак Пильняку: «Иль я не знаю, что в потёмках тычась, вовек не вышла б к свету темнота, и я – урод, и счастье сотен тысяч не ближе мне пустого счастья ста? И разве я не мерюсь с пятилеткой, не падаю, не подымаюсь с ней? Но как мне быть с моей грудною клеткой и с тем, что всякой корысти косней? Напрасно в дни великого совета, где высшей страсти отданы места, оставлена вакансия поэта: она опасна, если не пуста».
– Вы считаете это стихотворное посвящение абсолютным шедевром, Александр?
– Конечно, нет… «Не мерюсь» – ляп для профи, это из лексикона начинающего стихотворца, но про «вакансию поэта» сильно сказано. И рифма классная для профи «тычась – тысяч», но она здесь в единственном числе, остальные рифмы точны, но банальны… Ведь тот же ваш тёзка высказывал устно претензии к Матусовскому претензии, что тот «украл» у него рифму «Искоса – высказать». Помните в «Подмосковных вечерах»: «Что ж ты милая, смотришь искоса, низко голову наклоня, трудно высказать и не высказать то, что на сердце у меня». К тому же в народной песне дичь стоит в виде слова для рифмы «наклоняя – дня». Надобно бы сказать – наклонив…
– Вы, Александр, явно заслужили после разъяснения мне того, на что я никогда не обратил бы внимание, прочтения «Повести о непогашенной луне». Как прочитаете, мы обсудим с вами её во время нашей очередной вечерней прогулки после ужина, если погода и врачи позволят…
Разумеется, эту «Повесть» Александр одолел за полночи на своей больничной койке в палате при приглушенном свете настольной лампы, прикрытой полотенцем. И в тот же вечер удостоился компании тёзки знаменитого поэта для обсуждения прочитанного. К ним хотел присоединиться Юрий, но профессор вежливо отшил того, мол, у нас один запланированный разговор – не для непосвященных. Беседу начал издалека:
– В этой знаковой, опасной для власти повести, догадываетесь, наверняка Александр, современники Пильняка увидели недвусмысленную аллюзию гибели на операционном столе председателя РВС, военкома Фрунзе… Смерти, якобы инспирированной вождём, генсеком Сталиным…
– Ну, это понятно… Только задаёшь себе вопрос – какая разница, было ли это сделано по приказу сверху или без всякого приказа, случайно ли, в силу плохо ли, неверно ли понятой исторической целесообразности… И оттого эта повесть выглядит как пасквиль и оправдание зла при яркой луне…