Страница 16 из 19
После какой-то очередной, самой длительной по времени ее отключки, после ее, как показалось Брагину, бесконечного выруба, улёта, он по-настоящему испугался за нее, да и за себя тоже… А вдруг не удастся возвратить ее «оттуда», из звёздной бездны, в которую она угождает по собственной, а не по чужой воле, что ему делать-то… В какую больницу, какую милицию бежать, чтобы спасать ее и самому сдаваться с повинной?.. Во время отключек у нее на лбу и на губах выступали крошечные дивные капельки пота, он их слизывал с губ и лба своим шершавым языком и поражался странному чувственному запаху, который пьянил и возбуждал его сильней, чем все вина и напитки, духи и ароматические масла, которые он пил и вдыхал.
О чем же они говорили, о чем он расспрашивал ее в тесных объятьях на узенькой кроватке в ее светелке между ее отключками? Начинал спрашивать издалека, а все равно осторожно скатывался к тому, чтобы выведать, было ли такое с ней раньше. Она отрицательно качала головой, но тут же шептала о предчувствии своем. Ибо верила в свой природный талант предощущать, познавать наперед внутренним чувством, если не сердцем и душой (ибо женщин-интеллектуалок с логическим, математическим складом ума она называла бессердечными и бездушными), то особым сугубо чувственным с явной эротической окраской ожиданием чего-то назревающего, предстоящего из недр прошлого и текущего настоящего.
С удивлением Брагин узнал, что Лера пошла по стопам отца, засекреченного спеца по автоматическому управлению и большим сложным системам, хотя мать, тоже математик из академического института, вузовский профессор была категорически против выбора стези дочери. Она возбужденно шептала Брагину в ухо:
«Знаешь, каков был главный аргумент матери, когда она стояла насмерть, чтобы не отдавать меня в шестой класс самой лучшей и престижной математической школы Москвы, потом отговаривала поступать на Физтех на факультет управления и прикладной математики, где она сама преподавала на кафедре высшей математики?.. Ты сейчас обхохочешься. Мамаша еще при живом отце неоднократно за чайным столом рассуждала на тему, что вернее и точнее всего сексуальную одержимость математичек отразил роман и фильм «Семнадцать мгновений весны». Там сексуально озабоченную математичку, пытающуюся оберштурмбанфюрера Штирлица прямо из-за стойки бара или ресторанного столика затащить к себе в постель, играла полногрудая Ульянова, из Таганки… Поскольку мамаша фрагмент романа Семенова об одержимых математичках цитировала для меня неоднократно, доказывая их женскую ущербность, когда секс идет от головы, а не от сердца, то я это запомнила на всю жизнь… Слушай на память, слово в слово… «Девка была пьяная, толстая и беспутно красивая. Она все время шептала Штирлицу: «О нас, математиках, говорят, как о сухарях! Ложь! Мы в любви изобретатели! В любви я Эйнштейн! Я относительна и безотносительна! Я хочу тебя, седой красавец!» Мамаша считала, что Ульянова и Семенов, разумеется, тонко отразили комплекс неудовлетворенности женщин с математическим складом ума. Логическая изобретательность, фантом и ирреальность чувственности и, конечно тяга молоденьких математичек к седым красавцам профессорам и академикам… Ведь по ходу романа, несколько раз упоминается о породистом «профессорском» лице Штирлица…»
Брагин тогда просто обомлел, как с ним, «седым красавцем» запросто разделались с эпатажной естественностью юности эта веселая умная девица: и над своими «комплексами Электры» надсмеялись, и над породистым профессорским лицом «седого красавца» потешились – и все это с вызовом и азартом, остановившись перед тайной предчувствия ее вырубов и отключек. И все же он гораздо больше ее, околдованной полнолунием, был очарован уже ею, Лерой, свободной и раскованной, не стесняющейся своих внутренних зажимов и комплексов, девичьей чувственной и интеллектуальной экстравагантности…
Брагин только осторожно обозначил тему девичьих романов на примере той же математички с пышной грудью в ипостаси Ульяновой, когда та в Швейцарии пыталась соблазнять Штирлица, а тот послал ее в свою машину – «иди и начерти пару формул» – ибо в голове его были более важные шпионские дела. И она живо откликнулась на шутку с романом, более важными дела интеллектуалов-шпионов «с профессорским лицом». Она спокойно рассказала обо всех своих девичьих романах, которые можно пересчитать по пальцам одной руки, виня, прежде всего, свой математический склад ума, повлиявший на гиперсексуальное познание мира. Она обнимала его и даже в чем-то каялась: «Мне ведь предстояло сделать выбор: либо утвердить себя в независимости от особей мужского пола через фантомные образы самоудовлетворения, либо получить опыт полноценного гиперсексуального познания себя в мире, мира через естественную чувственность…»
Брагин уже не подгонял ее мысль, мысль сама, естественным образом развивалась и трансформировалась в новые образы и формы. Но прежде всего поражала, просто потрясала молнийными выпадами из грозового неба ее разящая искренность и прямота. Никто не требовал полноценного учета и детализации ее девичьих романов, – так лишь лукавые намеки на них. Так на тебе, получи полную выкладку с распечаткой. Какого черта знать ему о ее первых опытах сексуального познания себя и мира, так на тебе – о раннем желании самодостаточности и неуязвимости от влияний и оскорбительных поползновений «козлиного, мужеского». Девичьих гимнов самоудовлетворению Брагину еще никогда не приходилось слышать – так на тебе, слушай… Даже о том, что она через своих школьных ухажеров пыталась попробовать наркотики, – пожалуйста, слушай… Ах да, здесь снова скрытая логика… Может, были ее отключки еще до «мужеских романов»? А она со внутренней усмешкой, словно издеваясь над смыслом невысказанного вопроса и сомнения: «Никогда и ничего подобного до тебя, до этого дня не было, – и уже жалостливей и беспомощней, – вот и от тебя я попала в зависимость, полетела, как бабочка, на пламя свечи, чтобы насладиться вспышкой и сгореть… в последние времена…»
До логики и философии «последних времен», когда плотская любовь, чувственность, секс, словно сорвались с катушек, далеко ушли от заурядных комплексов тургеневских девушек с косами 19 века, да и от мятежных комплексов минувшего века двадцатого было нечто глубоко личное и сокровенное со всей энергией искренности и прямоты. В лучшей математической школе Москвы, в классе юных вундеркиндов и потенциальных гениев в Леру влюбились два первых ученика – Гарик и Игорь. Впрочем, Лера тут же поправилась, что она была совсем не третьей ученицей, вслед за своими юными поклонниками и обожателями – она всегда было вне конкурса, вне конкуренции… Как никак первые места на московских и на международных математических олимпиадах победу одерживали не первые ученики, а она, Лера, либо делила первые места с ними… С Гариком в выпускном классе ее первый, далеко не платонический роман, потом чтобы досадить Гарику, её тайная связь с влюбленным в нее Игорем, наконец, в перспективе помолвка с Игорем, будущим аспирантом МГУ с факультета ВМК.
Брагин отлично запомнил ее горькие слова про несостоявшихся гениев: «Главные вундеркинды школы, что Гарик с Игорем, что я, грешная, математическими гениями так и не стали… Пока… Или совсем… Для меня это быстро выяснилось на мехмате, уже к третьему курсу, для Гарика и Игоря – на факультете вычислительной математики и кибернетики. Увидев у себя на мехмате, а потом на Физтехе более ярких и талантливых ребят, я не взревновала и не выпала в осадок, как некоторые, тот же Гарик, в меньшей степени, Игорь… Я просто решила сосредоточиться и раскрыться в этих последних временах, когда распад и разрушение являются признаком первичности, все остальное вторичное и третьестепенное… У меня всегда было предощущение в этих последних временах не только невероятной чувственности, которой не надо стыдиться, но и раскрытия через откровения любви и страсти своих скрытых, не разбуженных возможностей интеллекта… Потенциал чувственности, к радости или сожалению выявлен… и раскрыт, благодаря тебе… До этого было время проб и ошибок… Со всем другим, с тем же интеллектом все гораздо сложнее… Я же знаю, что тебе невозможно быть со мной – все порвать и быть после этой ночи вместе… Разве не так?..»