Страница 7 из 11
Пользуясь выгодным расположением своей квартиры, обладая завидным слухом, она могла как бы невзначай зайти и с невинным видом что-нибудь спросить. При этом ее глаза смотрели не на объект, а внимательно ощупывали все вокруг.
Помимо всего, она неплохо владела дедуктивным методом, умело применявшимся самим Шерлоком Холмсом. Как-то, в очередной раз заподозрив неладное, она нагрянула с внезапной проверкой под выдуманным предлогом. Кристально чистые глаза объекта, хлопавшие по-детски пушистыми ресницами, ее не обманули, а собственный взгляд упал на пару обуви, стоявшую при входе. Эти ботинки не могли принадлежать ни объекту, ни его матери.
Ей хватило двух секунд для анализа увиденного, после чего она громко объявила: «Вова, выходи!» Эффект превзошел ожидание, на ее приказ из соседней комнаты покорно вышел не только Вовка (это были его ботинки, он жил в другом подъезде), но и Колька, пришедший в домашних тапочках.
Мать, вернувшись с работы, первым делом выслушала доклад секретного сотрудника. Он ее явно не обрадовал, так как игра с огнем проходила уже по более строгой статье. Но, судя по отсутствию реакции, почему-то не очень и огорчил (ей еще предстояло увидеть обгоревший стол…). Зато слова самого объекта «Я получил двойку по истории» привели к синергетическому эффекту, выплеснувшемуся в фразу: «Убирайся, чтобы глаза мои тебя не видели!»
Раздавленный чувством вины и обиды, шмыгая носом, непонятый горе-изобретатель ушел в ночь. Он успел дойти до будки бездомной собаки Малышки, прижившейся во дворе их многоквартирного дома. Малышка, махая хвостом, с сочувствием слушала его жалобы на несправедливость жизни, всем видом показывая, что она понимает его, как никто другой. Чем заниматься дальше, юный изгой пока не придумал, а собака, по понятным причинам, посоветовать не могла.
Душевное единение двух бездомных существ прервал тревожный крик матери, разыскивающей нерадивого сына. По-видимому, она осознала серьезность допущенной педагогической ошибки и спешила ее исправить.
Судя по дальнейшим событиям, этот эпизод воспитательного эффекта не дал – его двойки, несмотря на неоднократные обещания «Больше этого никогда не будет!», продолжали расстраивать мать.
Чтобы не создалось ложного впечатления, что писатель был беспробудный двоечник, надо в его защиту заметить, что, в общем-то, он учился неплохо. За все время школьной учебы в табеле у него не было троек (кроме одной), а пятерки, хоть и с небольшим перевесом, даже преобладали.
Единственная тройка, да еще по пению, которую ему поставили в одной из четвертей в шестом классе, имела политический подтекст. А если быть точным, носила гендерную окраску.
На одном из уроков пения соседка по парте сзади, Света Фомина, девочка крупная и очень вредная, чем-то оскорбила писателя. В чем заключалось оскорбление, вспомнить уже невозможно, но зная ее скверный характер, можно с уверенностью предположить, что оно было серьезным. Вполне возможно, имело место физическое насилие, и скорее всего, в виде подзатыльника.
Известно, что в возрасте двенадцати-тринадцати лет девочки становятся крупнее своих одногодок, так как у них уже начинается переходный возраст, а их сверстники еще пребывают в радужном детстве. В этот период они становятся опасными, потому что перешли в следующую весовую категорию.
Разница в весе не остановила писателя, но достать ее рукой из положения сидя было невозможно, потому что коварная Светка, сделав черное дело, максимально откинулась назад. На помощь пришла деревянная тридцатисантиметровая линейка, которая помогла дотянуться до ее лба. К сожалению, хлопок получился очень громкий, а еще громче вскрикнула сама провокаторша. Все это демаскировало операцию возмездия.
Учитель пения, не разбираясь в деталях, огульно обвинил писателя. Главным тезисом его обвинения была в общем-то правильная аксиома – «Девочек бить нельзя, потому что они слабее». Разница в весе (в полтора раза) и в росте (сантиметров на пятнадцать) не в пользу обвиняемого смягчающим обстоятельством не явились.
Неизвестно, каким он был музыкантом, но учителем был плохим – настоящие педагоги все-таки оценивают знания, а не поведение.
Не зря пишут, что в минуты опасности человек способен на многое. Умирать, даже морально, очень не хотелось, и рука, наконец-то, начала что-то писать на несчастных листках. Мозг стал лихорадочно посылать сигналы мышцам, водившим перо.
Как телега медленно, со скрипом начинает катиться с горы, набирая скорость, так и его мозг, измотанный многочасовой пыткой, начинал работать все активнее. Но больше двух страниц написать так и не удалось. Во-первых, поджимало время, а во-вторых (что, на самом деле, являлось «во-первых») истощилась фантазия писателя.
Сейчас уже трудно вспомнить во всех тонкостях, что там было написано. Что-то о красоте моря в Адлере, где он отдыхал с матерью. О военных красавцах-кораблях, проходящих вдали (если честно, так далеко, что невозможно было разобрать, какого класса корабль – тральщик или гордый крейсер, да и вообще, военный ли это корабль или ржавый рыбак).
Но больший упор он сделал на легенду о чайках, которых суеверные моряки считают душами сгинувших в пучине товарищей, и об их морском братстве. Это, по мнению сочинителя, не могло не зародить мечту самому стать моряком. По крайней мере, так должна была подумать Алла Алексеевна – учительница литературы.
А чтобы окончательно убедить ее в серьезности своих намерений, писатель вырезал из какого-то журнала картинку с одномачтовой парусной яхтой и приклеил на первой странице. То, что яхта не имела никакого отношения к ВМФ, было не важно. Да и времени на поиски других иллюстраций уже не было.
Образ двойки сразу растаял, как исчезает за кормой уплывающий назад берег. Голоса пацанов и чириканье птиц за окном стали тише, а солнце оказалось совсем не летним и не таким уж и теплым. Деревья перестали махать ветками, словно потеряв интерес к персоне писателя. Муха, наверное, все-таки заснула до весны или убилась. Жизнь снова наладилась.
Этот сочинитель не знал, что, наклеив картинку, он как будто поставил печать на документе, обязывающем выполнить написанное. Наверное, что-то в том сентябрьском дне было мистическое, потому что дальше жизнь сочинителя устремилась к военно-морскому флоту. И теперь, если его спрашивали, кем он хотел бы стать, когда вырастет, он уверено, как на строевом смотре, отвечал: «Моряком!»
Ну, моряком так моряком. До окончания школы было еще целых шесть безоблачных лет, за которые столько воды должно было утечь.
Засунув драгоценные листки в портфель, измученный будущий моряк взял курс на родную школу. Странно, но в его походке как будто появилось что-то морское.
А, может, это мешал гвоздь, вылезший из подошвы ботинка, который за лето почему-то стал на размер меньше…
Все прелести корабельной качки
Качка на корабле – отдельная песня. Встречи с ней боятся все, впервые выходящие в море. Их можно понять, неизвестно, как поведет себя организм: справится или опозорит хозяина.
Натуры возвышенные, романтического склада души о качке выражаются приблизительно в таком ключе: «Море качало корабль, как заботливая мать колыбель». Но люди приземленные, а в нашем случае приводненные, им раздраженно возразят: «Какая там еще мать?!»
А затем сами обязательно упомянут чью-то мать, употребляя местоимение «вашу»… При этом непонятно, что имея в виду: то ли обобщенный образ матерей таких горе-романтиков, то ли обращаясь на «вы» к конкретному автору перлов.
И они будут правы. Где мать и где море? Последнему глубоко наплевать, как там себя чувствуют моряки. Это их проблемы, а если кому-то что-то не нравится, пусть гребет отсюда на все четыре стороны.
К счастью (хотя сейчас, кажется, жаль…), нашему кораблю ни разу не довелось попасть в такой шторм, когда нужно усердно молиться. Но волнение до пяти-шести баллов встречалось практически при каждом выходе.