История с продолжением

– Валентина Николаевна, что теперь будет?… – спросила Лена.

– А ничего не будет. Боль он почти не ощущает, постоянно на лекарствах… Ладно, пошли, поглядим, что и как… Рукой он не двигает, гипс не нужен…

После того, как Пятого, который так и не проснулся, осмотрели, Юра куда-то исчез. Через два часа Валентина, решившая сходить за хлебом, нашла его в подъезде, в стельку пьяным, в слезах.

– Что ты тут такое развёл? – с возмущением и удивлением вопросила она.

– Ему и так больно… а я, дурак, руку… там же все косточки видно… как я… мне самому… руки…отрубить надо… спичку так легко не сломаешь…

Тут Валентина заметила, что пол вокруг них усыпан изломанными спичками и пустыми смятыми коробками.

– Нам ещё психопата тут не хватало, – жестко сказала она, но почти сразу же смягчилась. – Юра, ну ты пойми, ему всё равно не больно… или почти не больно. Он же скоро… ладно. Юрик, пойдём домой, тебе проспаться надо. Ну не плачь ты!… Ты же мужик.

– Он мне жизнь спас… а я ему руку…

Юра успокоился и прилёг только после изрядной дозы валерьянки, которую ему скормила Валентина.

После случая с рукой Пятый стал просыпаться чаще. Он словно собрал последние усилия для того, чтобы вырваться хоть ненадолго из мира снов и видений – и это ему удалось. Лене временами начинало казаться, что вернулся он прежний, не полутруп, но человек, которого она знала. Он начал говорить, не сбиваясь с мысли, не заговариваясь, взгляд его прояснился, и, не смотря на почти что полную слепоту, он вновь старался не показывать тяжести своего состояния. Это ему, конечно, не удавалось, зато удалось другое. Он сумел не выглядеть жалким во время этих попыток. Он сумел сохранить достоинство.

Физическое состояние его только ухудшалось с каждым днём. Он стал мёрзнуть, сердце не справлялось с нагрузкой. Валентина привозила всё новые и новые препараты, но лекарства уже не помогали – и не смогли бы помочь. “Всему есть предел, – вспоминала Валентина слова врача, – а этот уже далеко за пределом…”

Между тем наступил апрель. Небо стало синим, чистым. Люди, стосковавшиеся за зиму по теплу, скидывали тяжёлые, опостылевшие вещи, приевшиеся за несколько месяцев…

И Лена и Валентина заметили, что Пятый явно чего-то ждет, словно он готовился к какому-то важному и для себя и для них разговору. В один из солнечных апрельских дней он попросил потратить минутку на то, чтобы его выслушали – нашлось несколько просьб, которые надо было обсудить с обеими женщинами.

– Пока у меня ещё хоть как-то работает голова, – сказал он вначале, – я хочу попросить о двух вещах. Во-первых, кремировать меня прямо в день смерти. Во-вторых – развеять пепел. И ещё одно маленькое, но важное дело.

– Пятый… – начала было Лена, но Валентина знаком приказала ей – молчи.

– Сходите за меня в храм, хорошо? – попросил Пятый.

– Молебен заказывать? – спросила Валентина.

– Нет, не надо. Просто постойте – и всё. Недолго, хоть минутку. И скажите ему…

– Кому?

– Ему… Вы же знаете… что я очень прошу меня простить. И что мне было стыдно придти, когда я мог это сделать…

– А ты не хочешь, чтобы тебя отпели? Так, как положено? – Валентина пристально смотрела на него, он словно и не замечал её взгляда.

– Нет, – ответил он. – Самоубийц не отпевают. И не хоронят с честными людьми. Их хоронят на перекрёстках дорог, за оградой кладбищ. Я читал. И согласился с этим. Всё верно. Даже там мне нет места. Это всё, Валентина Николаевна, о чём я хотел попросить вас.

– Хорошо, Пятый. Я всё сделаю, обещаю. А ты пообещай только одно, хорошо?

– Что?

– Сперва пообещай.

– Хорошо.

– Ты мне скажешь, откуда ты.

Пятый посмотрел на неё спокойным отрешённым взглядом.

– Скажу, – пообещал он, – может, даже покажу… А молебен вы можете заказать по Лину. Если хотите.

– На какое имя? – спросила Валентина. – Такого имени “Лин” в святках нет. И в русском языке – тоже.

– На любое. Бог и так поймёт, – Пятый прикрыл глаза – он очень быстро уставал.

– Ты ещё скажи – Бог своих знает… – пробормотала Валентина. Но Пятый не ответил – он уже спал. И видел…

В тот день стёкла впервые за зиму разукрасил мороз. Лин и Пятый решили устроить себе прогулку – они больше года не были в центре города, поэтому, сев на автобус, они отправились куда глаза глядят, только бы не на окраину. Вышли они где-то неподалёку от Красной площади и принялись бродить по тихим промерзшим переулкам. Лин веселился вовсю, его страшно угнетало однообразие серых стен предприятия, поэтому он не упускал возможности вволю нарадоваться жизни. Он подкалывал прохожих, задавая тем совершенно идиотские вопросы, сновал от одной ярко освещённой витрины к другой, всматриваясь в содержимое и непременно высмеивая его: “Слушай, эта вот рыба… ты ешь рыбу, Пятый?… Нет?… Жаль, а то я бы посмотрел, как ты будешь ломать об неё зубы… А яблочка не хочешь?… Да ладно тебе, гипс высшего сорта…” Они нечувствительно миновали площадь Маяковского и, пройдя по Садовому кольцу, выбрались на Пресню. Около высотки Лин остановился, задрал голову, и принялся жадно всматриваться в окна верхних этажей.

– Ты чего? – спросил его Пятый. Лин стоял и смотрел. На него натыкались пешеходы, а он стоял и стоял, подняв бледное, такое молодое лицо к самому небу… и вдруг, опустив глаза, спросил:

– Слушай, а как же они там живут?…

– Лин, милый, пойдём отсюда. Как живут?… Ты про энергетику, что ли?

– Естественно.

– А вокруг, по-твоему, лучше? – Пятый слабо поморщился. – Мы же с тобой живём… А они – тем более, привыкли…

– И мы привыкли, – вздохнул Лин. – Пошли. Покурим в спокойной обстановке.

Парк Павлика Морозова они нашли быстро, хотя и не были раньше в тех краях. Посидев на лавочке, такой красивой и прочной, покурив, посмотрев на Белый Дом и сквер, они собрались уходить – время было вечернее, они уже порядком промёрзли, а ехать было далеко и долго – никак ни меньше часа. В сквере горели далеко не все фонари, но Пятый приметил на выходе из парка одиноко стоящий столб, фонарь на котором работал. “Если я пройду и он погаснет – сбудется, – внезапно подумал он. – А не погаснет – не сбудется”. Он даже себе не признался тогда, о чём была эта шальная и нелепая мысль. Они подходили к фонарю всё ближе и ближе. У Пятого внутри всё похолодело. Он и не пытался одёрнуть себя, мол, что за детские игры в “сбудется” – “не сбудется”… Они прошли мимо, Пятый оглянулся… и вдруг фонарь, доселе горевший ярко и празднично, мигнул и погас, словно свеча, задутая ветром. И тут у Пятого словно камень с души свалился.

– А вот я тебя! – заорал он, подскакивая к Лину и сталкивая того в ближайший сугроб. – Бей нахалов!

– А снегом в рожу… не желаешь?! – Лин, исхитрившись, зашвырнул Пятому в лицо пригоршню колючих снежных кристалликов. – Или лучше за шиворот?…

Потом, прежде чем идти в метро, они долго отряхивали друг друга, стараясь привести одежду в некое подобие порядка, но всё равно люди оборачивались и смотрели вслед этой странной парочке, одетой в мокрые, старые вещи. Худые, с давно не стриженными волосами, но с удивительно счастливыми лицами, не обременёнными такой простой и насущной заботой – выживать, чтобы жить. Даже Пятый, хотя и не улыбался, в отличие от Лина, был в тот день счастлив. По-настоящему счастлив. Всего лишь потому, что погас фонарь.

Лена заступила на дежурство в шесть утра – Валентина попросила её приехать немного пораньше. Пятый спал. Лена померила ему температуру и давление, поменяла грелки, мысленно обругав Валентину, которая, естественно, забыла это сделать, и пошла на кухню – готовить завтрак. Пока он спал, Лена ощущала себя в комнате лишней и старалась отсиживаться на кухне. Там она просидела ещё пару часов, пока не проснулся Пятый. А в девять утра Лена вдруг почувствовала сильнейшее волнение и растерянность. Что-то влекло её в комнату, что-то не поддающееся описанию. Она влетела внутрь и остановилась на пороге, не смея идти дальше. Пятый смотрел на неё неподвижно и пристально. Впервые за всё время, сколько она знала его, это взгляд её напугал.