Причины для счастья

На следующий день я двенадцать часов потратил на уборку квартиры, под звуки нджари, я выскребал каждый угол, делая перерыв только для того, чтобы с жадностью поесть. И хотя я мог вернуть себе детские предпочтения в еде и поглощать вредную соленую пищу, как в двенадцать лет, я решил - скорее прагматично, нежели добродетельно - не жаждать ничего более ядовитого, чем фрукты.

В последующие недели я с хорошей скоростью набирал вес, хотя, глядя на себя в зеркало, или пользуясь программами, позволяющими моделировать внешность, я понял, что могу быть счастливым почти с любым телом. Должно быть, в базу данных включили людей с самыми разнообразными представлениями об идеальной фигуре или просто они умерли, совершенно довольные своим видом.

И снова я выбрал прагматизм. Мне еще многое предстояло наверстать, и я не хотел умереть в пятьдесят пять от сердечного приступа, если этого можно было избежать. С другой стороны, не было смысла зацикливаться на недостижимом или абсурдном, так что, представив себя толстяком, я поставил оценку «ноль» и сделал то же для внешности Шварценеггера. Я выбрал гибкое, жилистое тело - если верить компьютеру, стать таким было вполне возможно - и оценил его как шестнадцать из двадцати. Затем я начал бегать.

Сначала я бегал медленно, и, даже представляя себя ребенком, который с легкостью носится по улицам, я был осторожен и старался не переоценить радость движения, чтобы она не пересилила боль от травм. Когда я, хромая, зашел в аптеку за мазью, я обнаружил, что там продаются так называемые простагландиновые модуляторы, противовоспалительные препараты, которые якобы снимают боль, не препятствуя естественному процессу заживления. Я отнесся к этому скептически, но, оказалось, эта штука действительно помогает: в первый месяц я испытывал болезненные ощущения, но у меня не опухли ноги, и в то же время я вовремя заметил, что порвал мышцу.

А когда мои сердце, легкие и мускулы вновь с криками боли вернулись к жизни, мне стало хорошо. Я каждое утро посвящал бегу час, кружа по улочкам своего квартала, а по воскресеньям обходил весь город. Я не старался набирать темп; у меня не было никаких спортивных амбиций. Я просто хотел почувствовать свободу.

Вскоре бег стал для меня чем-то большим, нежели физическая нагрузка. Я наслаждался биением собственного сердца и движениями тела, а затем, отодвигая их на задний план в виде общего чувства удовлетворения, я просто рассматривал пейзаж, словно из окна поезда. Получив назад свое тело, я хотел получить назад весь мир. Я осматривал пригороды, один за другим - от полосок леса, жмущихся к берегам реки Лейн-Ков, до убожества Параматта-Роуд. Я изучал Сидней, как обезумевший турист, схватывая пейзаж невидимыми геодезическими инструментами и отпечатывая его в своем сознании. Я бегал через мосты в Глейдсвилле, Айрон-Ков, Пирмонте, Мидоубэнке, через Харбор-бридж, и доски шатались у меня под ногами.

Порой меня терзали сомнения. На этот раз меня не опьяняли эндорфины, но я чувствовал себя слишком хорошо, чтобы это было правдой. Может, это примерно то же, что вдыхать клей? Может быть, десять тысяч поколений моих предков получали такое же удовольствие, преследуя дичь, избегая опасности, размечая территорию, чтобы выжить, а для меня все это было только славным прошлым.

И все же я не обманывал себя и никому не причинял вреда. Я извлек эти два правила из мозга мертвого ребенка, покоившегося во мне, и продолжил бег.

Тридцать лет - необычный возраст для полового созревания. Вирус не кастрировал меня в буквальном смысле, но, лишив удовольствия от сексуальных фантазий, стимуляции гениталий и оргазма и частично повредив гормональные регуля-торные функции гипоталамуса, он не оставил мне ничего, достойного слов «сексуальная функция». Мое тело избавлялось от спермы путем спорадических спазмов, не приносящих никакого удовольствия, а без смазки, обычно выделяемой простатой во время эрекции, у меня потом возникали боли при мочеиспускании.

Теперь все изменилось, и изменилось резко - даже в моем состоянии сравнительного полового бессилия. По сравнению с эротическими снами мастурбация доставляла невероятное удовольствие, и я обнаружил, что не хочу снижать ей оценку. Но можно было не волноваться, что она лишит меня интереса к настоящему сексу: я замечал, что откровенно разглядываю людей на улице, в магазинах и электричках, пока с помощью силы воли и регулировки протеза мне не удалось побороть эту привычку.

Матрица сделала меня бисексуальным, и хотя я быстро опустил уровень сексуальных желаний значительно ниже, чем у самых любвеобильных доноров, когда дело дошло до выбора ориентации, я зашел в тупик. Сеть не представляла собой какую-то среднюю величину. Если бы это было так, надежда Даррэни на то, что фрагменты моей нервной системы смогут подчинить ее себе, потерпела бы крах при первой же попытке выбора. Так что я не являлся геем на десять или пятнадцать процентов; оба сексуальных предпочтения присутствовали во мне в равной степени, и мысль о том, чтобы выбрать одно из них, тревожила и расстраивала меня, словно я жил с этим десятилетия.

Но неужели это была просто защитная реакция протеза или частично моя собственная реакция? Я не знал. До своей болезни, в двенадцать лет, я был абсолютно асексуален; я всегда считал себя нормальным и, разумеется, находил привлекательными некоторых девочек, но не предпринимал никаких попыток подтвердить это чисто эстетическое мнение. Я просмотрел последние исследовательские работы, но все утверждения генетиков, которые я помнил с детства, оказались опровергнутыми - так что, даже если моя сексуальная ориентация была заложена от рождения, не существовало способа выяснить, кем я стал. Я достал свои старые томограммы, но не нашел там определенного ответа, никаких анатомических предпосылок.

Я не хотел быть бисексуалом. Я был слишком стар, чтобы экспериментировать, как тинейджер; мне требовалась уверенность, твердые основы. Я хотел быть моногамным - хотя моногамия редко достигается без усилий, а я не желал создавать себе лишние проблемы. Так кого же мне убить? Я знал, какой выбор будет легче, но если все свести к вопросу о пути наименьшего сопротивления, чьей жизнью мне предстоит жить?

Я был тридцатилетним девственником, перенесшим нервное заболевание, без денег, без перспектив, без навыков общения, и я в любой момент мог повысить уровень довольства своим положением, а все остальное назвать фантазией. Я не обманывал себя, я никому не причинял вреда. Большее было не в моей власти.

Я неоднократно обращал внимание на этот книжный магазин, приютившийся в одном из закоулков Лейхардта. Но однажды, в воскресный день, пробегая мимо, я увидел в витрине экземпляр «Человека без свойств» Роберта Музиля1, невольно остановился и рассмеялся.

Я взмок от пота, так что не стал заходить и покупать книгу, но, рассмотрев сквозь стекло прилавок, заметил объявление «Требуется помощник».

Поиски неквалифицированной работы казались мне напрасной тратой времени; уровень безработицы составлял пятнадцать процентов, так что, решил я, всегда найдется тысяча других кандидатов: молодых, согласных работать за низкую плату, сильных, здоровых. И хотя я решил продолжить обучение, продвигалось оно очень медленно. Область моих интересов расширилась в тысячу раз, и, несмотря на то что протез давал мне бесконечную энергию и энтузиазм, на изучение всего потребовалась бы целая жизнь. Я понимал, что мне

придется пожертвовать девяноста процентами моих увлечений, если я планирую выбрать профессию, но у меня по-прежнему не хватало духу отсечь что-либо.

Я вернулся в магазин в понедельник. По пути от станции Петершем я успел повысить уверенность в успехе, но она и сама возросла бы, когда выяснилось, что других претендентов нет. Владельцу было за шестьдесят, и он сорвал спину. Ему нужен был кто-нибудь, чтобы таскать коробки и сидеть за прилавком, когда хозяин занят чем-то другим. Я рассказал ему правду: моя нервная система повреждена после перенесенной в детстве болезни, и я поправился только недавно.