Причины для счастья

Де Врие произнес:

- Попытайтесь представить себе регулятор. Я зажмурился.

Он сказал:

- Так нельзя. Если вы привыкнете закрывать глаза, это ограничит ваши возможности.

- Хорошо.

Я уставился в пространство. В лаборатории звучало какое-то величественное произведение Бетховена; мне трудно было сосредоточиться. Я попытался вообразить вишнево-красный горизонтальный регулятор, который линия за линией сконструировал де Врие у меня в голове пять минут назад. Внезапно он стал чем-то большим, нежели смутный образ; он возник в комнате, я видел его так же явственно, как любой реальный объект где-то на границе поля зрения.

- Есть.

Ползунок регулятора колебался около отметки «девятнадцать».

Де Врие бросил взгляд на экран, скрытый от меня.

- Хорошо. А теперь попытайтесь снизить отметку. Я слабо засмеялся. Отказаться от Бетховена?

- Как? Как можно даже пытаться не любить его?

- Вы и не должны. Просто постарайтесь переместить ползунок влево. Компьютер контролирует работу вашей зрительной коры, фиксирует воображаемое визуальное восприятие. Отключитесь от всего, просто представьте, что ползунок движется, - и вы это увидите.

И я увидел. Ползунок двигался с трудом, словно застревал на ходу, но мне удалось переместить его на десять делений, прежде чем я остановился, чтобы оценить результат.

- Черт.

- Как я понимаю, это работает?

Я глупо кивнул. Музыка по-прежнему была приятной, но очарование совершенно пропало. Словно я слушал зажигательную речь, а посередине ее понял, что оратор не верит ни единому своему слову: поэтичность и красноречие остались, но сила исчезла.

Я почувствовал, как по лбу у меня катится пот. Когда Даррэни объясняла мне принцип модификации сетки, это казалось слишком абсурдным, чтобы быть правдой. И поскольку я уже потерпел поражение в попытке установить власть над протезом - несмотря на биллионы нервных связей и бесчисленные возможности, предоставленные крупицам моего «я» для того, чтобы взаимодействовать с этой штукой и формировать ее, - я боялся, что, когда придет время сделать выбор, я буду парализован и не смогу принять решение.

Но я знал, что, без сомнения, не должен приходить в дикий восторг от музыкального фрагмента, который я либо никогда раньше не слышал, либо - поскольку он, очевидно, был знаменитым и часто звучал - который случайно раз-другой попадался мне, но совершенно меня не трогал.

И теперь, за несколько секунд, я сумел избавиться от этого фальшивого восторга.

У меня еще оставалась надежда. У меня еще была возможность воскресить самого себя. Просто мне придется делать это сознательно, шаг за шагом.

Де Врие, щелкая по клавиатуре, весело сказал:

- Я обозначу разными цветами регуляторы для всех основных виртуальных систем в протезе. Вы попрактикуетесь пару дней, и это станет вашей второй натурой. Только помните, что в некоторых ситуациях задействованы две или три системы одновременно, так что, если вы занимаетесь сексом под музыку, которую решили сделать менее отвлекающей, убедитесь, что двигаете вниз красный ползунок, а не синий. - Подняв глаза, он увидел мое лицо. - Только не беспокойтесь. Вы всегда сможете снова подвинуть его вверх позднее, если ошибетесь. Или передумаете.

Когда самолет приземлился в Сиднее, было девять вечера. Девять часов, суббота. Я спустился в метро и собирался в центре сделать пересадку, но, увидев, сколько людей выходит на станции Таун-Холл, я сдал чемодан в камеру хранения и последовал за толпой.

С тех пор как меня лечили вирусом, мне доводилось несколько раз бывать в центре города, но ночью - никогда. Я чувствовал себя так, словно вернулся на родину, проведя полжизни в чужой стране, или после заключения в одиночной камере иностранной тюрьмы. Все вокруг сбивало меня с толку. У меня возникало головокружительное дежа вю при виде зданий, которые казались хорошо сохранившимися, но все же не совсем такими, какими я их помнил. И появлялось ощущение пустоты всякий раз, когда, поворачивая за угол, я обнаруживал, что знак частного владения, магазин или вывеска, которые я помнил с детства, исчезли.

Я остановился у входа в бар, достаточно близко, чтобы почувствовать грохот музыки. Я видел внутри людей, они смеялись, танцевали, передавали друг другу напитки, расплескивая их на ходу, лица посетителей раскраснелись от алкоголя и веселья. Некоторые оживились, предчувствуя драку, другие - в предвкушении секса.

Теперь я могу войти прямо туда, увидеть эту картину изнутри. Туман, скрывавший мир, растворился; я стал свободным и мог идти, куда захочу. И я почти ощущал, как мертвые собратья этих гуляк, загруженные в матрицу, трепещут при звуках музыки и при виде своих товарищей, умоляя меня нести их в мир живых.

Я сделал несколько шагов вперед, но краем глаза заметил какую-то фигуру и отвлекся. В переулке сбоку от бара, прислонившись к стене, сидел мальчишка десяти-двенадцати лет, спрятав лицо в пластиковый пакет. Сделав несколько вдохов, он поднял взгляд, в остекленевших глазах застыло невероятное блаженство. Я отшатнулся.

Кто-то дотронулся до моего плеча. Повернувшись, я увидел человека, который улыбался мне во весь рот.

- Иисус любит тебя, брат! Твои искания закончились!

Он сунул мне в руку брошюру. Я пристально посмотрел ему в лицо, и его состояние стало мне понятно: он научился повышать уровень лей-энкефалина произвольно, но сам этого не знал и решил, будто открыл некий божественный источник счастья. Я почувствовал, как в груди у меня что-то сжалось от ужаса и жалости. Я по крайней мере знал о своей опухоли. И даже обдолбанный подросток в переулке понимал, что он просто дышит клеем.

А люди в баре? Знают ли они, что делают? Музыка, общение, алкоголь, секс… Где граница? Где мотивированное счастье превращается в нечто бессмысленное, патологическое, как у этого человека?

Я, спотыкаясь, попятился и направился обратно к станции. Люди вокруг меня смеялись, кричали, держались за руки, целовались, а я смотрел на них, словно это были анатомические пособия без кожи, демонстрировавшие тысячи переплетающихся мышц, которые работали одновременно, с прирожденной точностью. Машина счастья, скрытая во мне, снова и снова распознавала себя.

Теперь я не сомневался, что Даррэни действительно запихнула мне в череп всю способность рода человеческого к радости, до последнего клочка. Но чтобы иметь право хоть на один из них, я должен был проглотить то, что даже опухоль не сумела заставить меня проглотить: счастье само по себе ничего не значит. Жизнь без счастья невыносима, но как конечная цель оно не является самодостаточным. Я свободно мог выбирать причины для счастья и радоваться своему выбору, но что бы я ни чувствовал, создав себе новое «я», всегда оставалась вероятность того, что выбор мой ошибочен.

Глобальная страховая компания дала мне срок до конца года, чтобы привести в порядок дела. Если ежегодное пси-

хологическое обследование покажет, что лечение Даррэни оказалось эффективным - независимо от того, найду ли я к тому времени работу или нет, - меня отдадут на милость еще менее добросердечных органов социального обеспечения, перешедших теперь в частные руки. Так я и болтался, пытаясь отыскать точку опоры.

В первый день после возвращения я проснулся на рассвете, устроился возле телефона и начал в нем копаться. Рабочая область памяти была помещена в архив; по тогдашним ценам хранение ее стоило всего около десяти центов в год, а у меня на счету оставалось еще тридцать шесть долларов двадцать центов. Весь блок загадочной древней информации кочевал нетронутым от одной компании к другой, пережив несколько слияний и поглощений. Разобравшись с многообразием инструментов, позволяющих декодировать вышедшие из употребления форматы данных, я извлек осколки моей прежней жизни на свет Божий и изучал их, пока это занятие не стало слишком болезненным.