Хранить вечно

– Кого-то из пленных легионеров.

– Да.

– И, наверно, не из простых солдат, а из командного состава легиона.

– Да… Ты, наверняка его узнаешь. Он одно время командовал в Тубуске.

– …Я не палач, Юст, – помолчав, сказал Саксум. – Я – воин.

– У тебя нет выбора, – сказал Такфаринас. – Точнее, ты с е й ч а с должен сделать свой выбор. Или – или. Твоя монета стоит сейчас на ребре. И на какую сторону она ляжет – на «голову» или на «корабль» – решать тебе…

Саксум молчал.

– Этот человек, безусловно, заслуживает смерти, – сказал тогда Такфаринас. – Он пришёл в мою страну с мечом и захотел сделать меня рабом. Меня и моих детей… Он ничем не лучше тех, кто пришёл с мечом и в твою страну… Поверь мне, это – плохой человек. Его душа пуста, как высохший колодец, и черна, как безлунная ночь… Да и мне, лично, он, честно говоря, изрядно надоел. Вот скажи, тебе бы понравилось, если бы тебе каждый день твердили, что ты – гнусный преступник и что тебя, как изменника и предателя, скоро распнут на кресте?

Саксум молчал. Маленькая ящерка – копия той, что ещё совсем недавно развлекала декуриона, – выбежала из трещины в стене и замерла, приподняв голову и настороженно блестя бусинками глаз.

– Хорошо, Юст, – сказал декурион. – Я согласен… Куда идти?

– Сюда, – как показалось Саксуму, с некоторым облегчением сказал Такфаринас и указал на низкую дверь, рядом с которой они стояли.

Саксум нагнулся и шагнул в прохладу и полусумрак дома.

Они прошли по узкому коридору и вышли во внутренний дворик, где под стеной на циновке сидели двое вооружённых мечами мусуламиев. При появлении Такфаринаса они вскочили.

– На месте? – отрывисто спросил Такфаринас.

Оба кивнули, а тот, что был повыше, что-то сказал по-нумидийски.

– Схари… – обронил Такфаринас и прошёл мимо них к ещё одной низенькой двери в противоположном конце двора. – Здесь! – кивнул он Саксуму на дверной проём.

Декурион приблизился и заглянул.

В лицо ему пахнуло вонью нечистого человеческого жилья. У дальней стены комнаты, поджав под себя ноги, сидел на грязном вытертом ковре человек. При появлении Саксума он поднял голову, вгляделся и медленно, опираясь на стену, поднялся. Грязно-белая тряпка, свисающая с его плеч, развернулась, и в тот же миг декурион узнал этого человека – перед ним стоял неопрятный, похудевший, заросший спутанной клочковатой бородой, но всё равно узнаваемый трибун-латиклавий Гай Корнелий Рет.

Саксуму как будто плеснули в лицо кипятком. Он стиснул зубы и шагнул в комнату.

– Возьми мой меч, – в спину сказал ему Такфаринас.

Саксум только повёл плечом.

Человек, повинный в смерти Ашера, повинный в смерти ещё нескольких сот молодых солдат, которых он бросил под клинки и пики врага лишь из собственной блажи, из каприза, из желания исправить свои же собственные глупые ошибки, этот человек стоял сейчас перед декурионом и смотрел на него ввалившимися, обведёнными густой синевой, глазами. Мёртвые, слепые глаза Ашера висели на кровавых ниточках, а эти глаза как ни в чём не бывало смотрели на него! Смотрели настороженно, даже слегка испуганно, но смотрели! Они не должны были смотреть на него! Они вообще не должны были смотреть на этот мир! Не имели права! Саксум двинулся на эти глаза, и они засуетились, забегали, в них вдруг выплеснулся ужас – видимо, Гай Корнелий Рет понял, что сейчас произойдёт, понял, для чего к нему в комнату вошёл и теперь молча и страшно надвигается этот, неотвратимый, как Фатум, источающий жар ненависти и ледяной холод смерти, человек. Саксум подошёл вплотную и, преодолев вялое, ватное сопротивление чужих рук, взял голову трибуна за виски и вдавил большие пальцы в его глазницы. Гай забился и завизжал. А декурион продолжал давить пальцами в ненавистные глаза, давить, ничего не видя перед собой, не слыша безумного визга, потом стона, потом хрипа. Он давил до тех пор, пока из-под его пальцев не брызнуло горячим, а тело трибуна, дёрнувшись в последний раз, грузно обмякло…

Саксум пришёл в себя на улице. Он стоял шагах в десяти от злополучного дома и тщательно вытирал краем плаща свои руки. Руки дрожали. Саксум чувствовал себя странно: по спине у него тёк пот, но внутри всё было заледеневшее. И ещё что-то мешало ему. Он не сразу понял, что изо всех сил, до боли, стискивает зубы. Саксум с трудом разжал рот и слегка подвигал занемевшей челюстью.

Подошёл и встал рядом Такфаринас.

– Твой помощник сказал, что все тебя называют Саксум. – задумчиво произнёс он. – И я теперь, кажется, понимаю, почему.

– Кепа… – сказал декурион, преодолевая сопротивление непослушного рта. – Его зовут Кепа.

– Что? – не сразу понял Такфаринас. – А, ну да. Кепа. Олус Кепа… А он – ничего, крепкий орешек, твой Олус Кепа. Хорошо держался на допросе. Далеко не всякий так сможет держаться… И мне показалось, что он, в общем, толковый парень. Что скажешь?

– Да… – отозвался Саксум. – Толковый.

– Как думаешь, – продолжал Такфаринас, – потянет он, если его на турму поставить? А то у меня с толковыми командирами совсем плохо. Ко мне ведь кто, в основном, бежит? Всякая шваль да рвань. Плесень. Мусор. Отбросы. Я толковых командиров по пальцам двух рук могу сосчитать… Ну так что, потянет он турму?

– Да… – сказал Саксум и тут же поправился: – Декурией бы ему покомандовать. Для начала… Потом уже.

– Нет! – поразмыслив, решительно сказал Такфаринас. – Поставлю его на турму. Пусть привыкает. Не маленький, справится!

Сзади послышались невнятные голоса, шорох, и двое мусуламиев протащили за ноги мимо них вниз по улице тело Гая Корнелия Рета. Слепая голова трибуна моталась из стороны в сторону, подпрыгивала на неровностях дороги, оставляя за собой след из свернувшихся в большие пыльные шарики капель крови. Саксум отвернулся.

– Был трибун, а стал мешок с потрохами, – с удовлетворением прокомментировал увиденное Такфаринас. – К утру и косточек от кандидата в сенаторы не останется – всё шакалы растащат… Нет, всё-таки, как ты его! Меня, признаться, трудно чем-либо удивить, но тут…

Саксум промолчал. У него вдруг сильно заныло раненое плечо. И как будто угадав это, Такфаринас спросил:

– Твой Кепа ещё сказал, что у тебя после ранения плохо работает левая рука, это так?

– Да… – сказал декурион. – Ещё не совсем прошло… Разрабатывать надо.

– Я поначалу хотел назначить тебя на алу, но, раз такое дело, то, пожалуй, оставлю-ка я тебя лучше при штабе. Ты, надеюсь, разбираешься в картах? Помнится, в Гиппо-Регии ты месяца два или даже три работал у тамошнего корникулария.

– Да, – сказал Саксум. – Четыре. Четыре месяца.

– Ну, тем более! Значит, решено!.. Ну что, – рука Такфаринаса легла декуриону на плечо, – сегодня отдыхай, а с завтрашнего дня включайся в работу. Времени осталось мало. Выступаем через восемь дней – на мартовские ноны. Со всеми штабными я тебя познакомлю завтра. Да там и знакомить-то особо не с кем. Там только один толковый работник и есть – Фе́ртор Лэт – бывший помощник корникулария из Ку́икула. Я думаю, ты найдёшь с ним общий язык. Он, в общем, парень неплохой, выпить вот только любит. Я его даже как-то сёк за это…

– Где Кепа? – спросил Саксум, поворачиваясь к собеседнику.

– Что?.. Ах, Кепа, – Такфаринас небрежно махнул рукой вниз, в сторону палаточного лагеря. – Там где-то. Раны, надо полагать, зализывает… Постой, ты куда?!..

Кепа нашёлся на краю лагеря. Он сидел на брошенном в траву плаще – голый по пояс, подставляя спину под тёплые лучи вечернего солнца. Вся грудь, плечи и предплечья его были испещрены узкими и длинными следами свежих ожогов. Раны были обильно смазаны какой-то зеленоватой мазью и от этого смотрелись ещё более зловеще.

– А-а, командир… – криво улыбнулся навстречу Саксуму Кепа. – Видал, как они меня?.. Думал, сдохну. Живого места не оставили… Ты-то как?

– Нормально, – сказал декурион, подходя и опускаясь рядом с Кепой на корточки. – Я – нормально… Сильно болит?