Страница 8 из 21
– Нельзя так, – покачала головой Васса. – Как ты это видишь?
– Тати в погоню за нами пойдут – то, как пить дать. В лесу на тракте, да ещё в темноте я могу их отменно угостить из лука – там мое преимущество. Сами – не обрадуются. Правда, рубка в темноте – это всегда риск. Тем более, если уходить придётся с тобой.
– А почему со мной?
– Если я один сбегу – это будет подозрительно. Тебя они пытать будут, пусть и второпях, но будут. Потом убьют. И всех, кто есть в корчме тоже – просто чтоб видаков не было. Уходить надо обоим.
– А если уйдем – убивать не будут?
– Будут, – не стал запираться людолов. – Со зла – могут всех посечь. Но уходить – надо.
– Нельзя, Лют. Разве можно так все оставлять? Другие ни в чем не виноваты – их оборонить надо. Убьют ведь, сам говоришь!
– А если нас с ними – тебе лучше будет от того? Я и тебя могу оставить, коль такая совестливая.
Какое-то время он наблюдал за внутренней борьбой в девушке, не мешая, давая обдумать сказанное. Ее лицо то краснело, словно от жара, то белело, словно от холода. Любопытные существа – люди. Их решения часто делят их на два больших племени – на тех, кто живет для себя и на всех прочих, которые так или иначе готовы рисковать для других, себе во вред. Людолов был почти уверен, что девушка выберет уходить – и дело тут не в племенах – просто очень страшно будет остаться при самом худшем обороте дела. Но та, глядя на играющих с псом детей, твердо сказала:
– Нет, Лют. Так нельзя. Их оставлять – нельзя.
– Почему бы это?
– Ты же княжий человек? А они – люди князя. Ну, так защити их?!
– Дуры все бабы, – покачал головой Нелюдь и добавил. – Даже если красивые… Особенно если красивые. Ты хоть представляешь, что будет? Хоть в одной сшибке была? Нет? Тогда не представляешь! Кровь, кишки, люди орут калеченные – такое желаешь увидеть? Пойдем, не дури – в лесу и сподручней, и может и не увидишь, чего не нужно! А уйдем – может и не станут резать всех тут – за нами сразу дернут в погоню.
– А вдруг станут? А вдруг станут их резать? Со зла?! Я не могу так, Лют. Здесь столько людей – вон даже женщины и дети. Надо что-то делать.
– Что ж, ладно, – Людолов покарябал шрам, думая. – Коль ты решила остаться – ты готова помочь? Мне? Оборотню-Нелюдю?
– Готова!
– Готова, рискнуть жизнью своей ради других людей?
– Готова.
– Даже умереть, если понадобиться?
Василиса кивнула, закусив губу.
– Я не слышу.
– Готова.
– Интерес-сно, – Нелюдь откинулся на скамье, взглянув на нее по-новому. «Клятое упрямство!»
– Думаю, что ты просто не понимаешь, на что соглашаешься. Просто не понимаешь, что это такое – резня в темноте.
Его лицо стало строгим, а взгляд стало почти невозможно выдерживать. Пугал. Она немного побледнела, закаменев лицом, но, тем не менее, твердо ответила:
– Я готова.
– Не переубедил?
– Нет. Кровью ты меня не напугаешь. Я же женщина – не забыл?
– Тут крови, пожалуй, будет немного побольше, – он по-доброму усмехнулся. Надо же – теперь она уже в жуткой кривой от старых шрамов улыбке могла распознавать доброту!
– Я не испугаюсь!
– И сейчас не переубедил?
– Нет.
– Добро, – скривился людолов. – Только слушай меня и ничему не удивляйся. Делаешь то, что скажу. Будешь артачится – уйду сразу. Прям сейчас уйду через крышу, а тебя – с разбойничками оставлю, потому как не мое это дело – с ними ратиться зазря.
– За людей же?
– Не ори – он ведь тоже не глухие! Могут и услышать – и тогда совсем кисло будет.
За ее спиной скрипнула входная дверь.
– О – ну вот – побежал во-двор малой, – людолов вдруг расхохотался, словно доброй шутке, но глаза, она видела – его глаза остались сосредоточенными и злыми. – Времени у нас осталось всего ничего. Решайся прямо сейчас – пока осталось хоть немного времени. Уходим?
– Нет.
Нелюдь скрипнул зубами и это звук заставил ее вздрогнуть.
– Добро-о, – протянул он. – Я предупреждал.
– Ты что-то придумал?
– Обязательно.
– Что?
– Наша сила в том, кто мы есть. Ничего такого, чего б они от меня – не ждали, – ощерился в плотоядной улыбке людолов. И только сейчас она поняла, как же подходит ему его прозвище «Нелюдь» – эти внимательные, цепкие его глаза не выражали никаких, подходящих моменту, эмоций – словно у мертвеца. Словно у не человека – взял – и все отключил!
– Богохульная нечисть!
Людолов поднял глаза на говорящего – попик решил, таки, подойти к их столу – пошатываясь, и нетвердо, стоя на ногах. От него крепко пахло хмелем, который, видимо и придавал храбрости. Такую храбрость княжий слуга не любил, от нее всегда были проблемы, и потому предостерегающе выставил руку с раскрытой ладонью перед пришедшим.
– Святой отец – мне ей Богу не до вас сейчас. Ступайте с миром.
– Ей Богу? Какому Богу? – не унялся батюшка, проигнорировав жест, и подсел к ним за стол. – У вас, язычников – богов много! Так к какому?
– Я просто хочу поесть и отдохнуть, отче – мне не до христианской проповеди.
– Право же, святой отец вовсе незачем… – начала Васька, но тот прервал ее мановением руки.
– Не сейчас глупая заблудшая овечка. Верю, что ты в душе – агнец Божий, но сейчас – ты и так греха набралась преизлиха! Просто даже сидя за одним столом с… Этим! Я уже боюсь подумать о другом между вами!
– Да он мне просто помог! Мы вовсе не… – начала она, покраснев, но он вновь прервал ее жестом.
– Это – не важно! Мой святой долг вразумлять души заблудшие, прибывающие во тьме. Твоя же душа, людолов, во тьме не блуждает – а родилась в ней. Ей сложнее, но все не безнадежно! Даже ты можешь выйти из тьмы и принять Свет истиной веры…
– Ой, спасибо, – ответил Людолов, булькнув пивом. – Значит и я – не безнадежен?
– Кровь что проливаешь ты – к Дьяволу ведет. То к нему прямая дорога.
– Но ведь гридь княжья – тоже кровь проливает? – людолов наградил ревнителя веры широким кривым оскалом убийцы так не похожей на обычные улыбки.
– Они в бранях проливают, а ты – подло, отай*9, вливаясь в толпу, втираясь в доверие. Исподтишка и предательски действуешь.
– Да нет же, поп, – людолов скривился, словно надкусил что-то кислое. – Вовсе не так! Куда мне с такой рожей втираться в доверие?
Он грохнул тяжеленым кулаком по столу. – Еще пива сюда! Живо!
– Но ты во лжи живешь, а это – грех! – поджав губы, заметил монах.
Подавальщица, верно оценив возможности мощного организма людолова и его соответствующей прожорливости, принесла сразу две кружки.
– Я охочусь! – продолжил Нелюдь, сделав добрый глоток пенистого напитка. – Просто – охочусь, за неугодными. Так как могу. Только и всего. Таков мой труд. Его кто-то должен делать. Понимаешь, поп?
– Не смей так к Божьему человеку обращаться, пес дьяволов! Я отец Ефстафий, а у тебя даже имени во Христе нету!
– Так его батюшка, так его! Херач ему ик, правду, ик, шоб знал! – послушалась из-под стола, но почти сразу после фразы говорящий вновь захрапел.
– Добро, отец Ефстафий, прощения прошу, – Нелюдь показал ложкой примирительный с его точки зрения жест.
– Искреннее раскаяние – дорога к прощению. Излей то, от чего болит на душе – то первый шаг к Господу, – не оценил жеста священник.
– Тогда я хоть сейчас готов к нему, – серьезно ответил Нелюдь. – Потому что в таком случае – я чист.
– Ты? Чист? Да у тебя по-плечи руки в крови человеческой, невинной! И не только руки! И жертвы только множатся – народ просто так говорить не будет.
– Тут дело вот в чем, дорогой мой, отче. В прошлом году – я убил четыре раза по дюжине людей. В позапрошлом – семь дюжин. В позапозапрошлом – пять раз по дюжине, а в этом вот – всего чуть более дюжины. На уменьшение идет ведь? Хорошо! Значит, зла, даже, по-вашему, становится меньше, а люди – лучше.
– Искренне кайся в грехах своих, в том, что сотворил – и, быть может, Бог простит даже тебя, душегуба, – наставительно изрек отец Евстафий.
9
Отай – тайно.