Страница 10 из 21
Она потеряла еще несколько драгоценных секунд, решаясь и пытаясь преодолеть стеснение и страх, но из темноты послышался рокочущий звук приглушенного, совсем звериного рычания. Человеческая глотка не может исторгать из себя такие звуки! Она почувствовала, как волосы от страха зашевелились у нее на голове, и, больше не сдерживая себя, она заорала. Громко и жалобно. Потом еще раз. И еще раз. И еще. Потом стоны и крики пошли из нее сами собой. С каждым из них наружу вульгарно выплескивался весь страх этого вечера, обида и злость. Злость и ужас на этого человека, который сделал ей больно и страшно так, что не орать она просто не могла – даже если бы он сейчас потребовал ее прекратить – она бы не смогла этого сделать. Сколько времени прошло – она не знала, стоит ли он, как и раньше у двери – она тоже не знала – ей просто было страшно. А потом дверь, с сухим треском, распахнулась вовнутрь, снизу послышались многоголосые крики и грохот, а в комнату ввалилась целая толпа. И началось что-то невообразимое и жуткое.
Ворвавшиеся метнули сразу два копья в ложе – одно из них прошибло доску лавки и вынырнуло прямо перед лицом у стонущей Василисы – все остальное творилось теперь под ее сплошной, казалось, не прерывающийся даже на вдох, визг. В полутьме, в свете, проникающем через дверной проем, они не сразу разобрали, что же там такое на ложе. Жадные взгляды ворвавшихся были прикованы к шкурам, на которых должны были быть любовники. «О, да, я знаю как это: в сладострастном желании увидеть его вожделенную кончину и ее, голое молодое тело! Потом, каждый из ватаги ее, конечно, попользует, прежде чем перерезать глотку, все потом – сначала он!». Незамеченный, Нелюдь начал действовать. Длинным продольным ударом сабли сзади, со всего плеча, он срубил две головы разом. Они спрыгнули вниз, как живые, все еще удивленно хлопая глазами – до них еще не успела дойти информация о том, что людолова нет на ложе (там вообще никого нет!), а он скользкой молнией настиг обратным движением длинного клинка, развернув кисть могучей десницы, третьего и четвертого. По ногам, по связкам, да так что оба заорали леденяще-жутко в унисон, падая на пол обрубками! Его заметили, но было уже поздно – он пнул уже слабо держащуюся в петлях дверь, и она, обиженно затрещав, захлопнулась, погрузила все во мрак.
– Сука!
В воцарившемся кромешном мраке почти ничего не видел даже он, в комнате не было окон, но мрак был союзником только ему. Людолов бил на движение, на звук, на их запах – ему было намного-намного проще, ведь кругом были только враги и потому его сабля и засапожник, кромсали, протыкали, рубили плоть и связки, скрежеща по костям, выпускали кишки и вырывали вопли. Горячим брызгало вновь и вновь, ругань хрип и мат были свидетельством царившего страха и отчаяния.
– Навались, сука! Навались! – кто-то орал во тьме и, несмотря на неразбериху, его послушали – в какой-то момент все сплелось в один сплошной клубок тел, катающийся и опрокидывающий все в комнате, колотящийся об стены. Сабля застряла в чьем-то вопящем теле, в дело стало возможным пустить только нож. Чужие ножи и лезвия топоров скрипели по кольчуге Люта, в попытке нащупать его живое мясо, в ход пошли кулаки, и все что могло причинить вред.
– Вот он! Вот он! Я держу суку! А-а-а, – с пробитым засапожником, плещущим кровью с воздухом, легким, разбойник уцепился за его руку с ножом, а когда широкая ладонь ухватила его за лицо – вцепился в нее зубами. Отбиваясь от колотящих и режущих всех и вся во тьме врагов, людолов, глухо зарычав, бросил нож, ухватив вцепившегося в него зубами врага, за голову, второй рукой. Прокушенной рукой, с нечеловеческой силой рванул вниз и в сторону – мокро хрустнуло, и раненый с болезненным сиплым воплем, рухнул под ноги сражающихся. С нижней челюстью, висящей до груди на каких-то жилах, он так и ползал там, жутким монстром, спятившим от страшной боли, попираемый и пинаемый ногами до самого конца боя, пока не изошел кровью.
– Огня! Огня! – орали несколько голосов все еще живых израненных людей посреди всего этого, и, многострадальная дверь, на сей раз, от удара вылетела окончательно, внеся хоть какой-то свет во тьму, вместе с двумя новыми врагами. И людолова увидели вновь. Не давая ни секунды, он атаковал всей массой своего тяжелого, облитого броней тела ближайшего, сшиб, и вырвал из его скрюченных пальцев топорик, пустил по касательной вдоль кольчуги неловкий торопливый удар топора другого и, уйдя резким рывком вниз от тесака третьего, рубанул его по правой ноге. Тать с воплем рухнул, но орал он недолго – вторым ударом людолов перерубил горло так, что фонтан крови брызнул в потолок. Промахнувшийся топорник метнул свое оружие в Нелюдя, но толи раненная рука подвела, толи страх – промазал. И, так как это было его единственное оружие, бросился прочь из жуткой, залитой кровью, мозгами и кишками комнаты, с маху столкнулся с забегающими товарищами, опрокинул их. Нелюдь, думающий и решающий в боевом режиме куда более быстро, чем человек, на уровне инстинктов хищного животного, свой шанс не упустил: схватив тесак умирающего во вторую руку он прыгнул сверху на кучу-малу, полосуя и рубя в капусту орущих от ужаса и бессилия людей. Без жалости, без сострадания и скидок на мгновенную нечаянную беспомощность. В ночной резне нет места состраданию, как и человеколюбию – кровь фонтаном брызнула ему на лицо, и он заревел совсем не по-человечески – так страшно, что этот звук бедная Василиса, все еще кричащая под лавкой, запомнила на всю жизнь. У него вытягивается лицо? Неужели так и есть, или ей в этой полутьме все это мерещится? Она замерла, силясь хоть что-то разобрать и взять себя в руки, но заорала вновь, увидев, как к ней ползет красный от крови, стонущий обрубок без ног, с перерубленным лицом и месивом там, где должен быть рот. Существо пыталось спрятаться там, где уже была она, и оно тоже заорало в ответ на ее крик, но крик создания, еще так недавно бывшим человеком, оборвался на резкой ноте – тяжелый топор развалил его череп прямо до месива из зубов и мягких тканей, и Васса, наконец, потеряла сознание.
Милосердно добив изувеченного, людолов вырвал оба копья из ложа, стремительными прыжками преодолел расстояние между комнатой и балкончиком второго этажа, откуда открывался вид на помещение таверны – там все еще слышны были звуки боя. Картина, открывшаяся ему там, была хоть и мрачной, но не настолько, как он предполагал – двое оставшихся разбойника порубили несколько гостей и одного охранника, но второй, в купе с хозяйкой таверны, вооруженной вертелом, и несколькими гостями с табуретками и лавками – отбивались от врагов. Мужества им предавали отчаянность ситуации и орущие дети и бабы за спиной. Нелюдь метнул копья сразу с двух рук, по-нормански, как учили кровожадные морские разбойники севера, и они бы гордились своим учеником – первое прошибло ключицу, прошло сквозь легкие, позвоночник, пригвоздило врага к деревянному полу накрепко – так что он так и остался стоять. Второе копье лишь пробило бедро на вылет и уронило самого опасного из разбойников – в кольчуге с косичками усов и настоящим мечом в лапах. Впрочем, он тут же вскочил, хоть и, охнув от нестерпимой боли, вырвал из себя копье. Людолов спрыгнул в низ – весь в крови, с топором и скрамасаксом, он был воистину инфернально-жуток. Последний из ватажников наставил на него копье, обагренное собственной же кровью.
– Сдавайся! Я – не желаю тебя убивать. Будешь жить! – с трудом ворочая непослушным языком, почти неразборчиво потребовал Лют, но последний ватажник – понял.
– Чтоб пытали? Хер тебе! – проорал, брызгая слюной и кровью на усы, разбойник и сам, прежде чем Нелюдь успел его перехватить или как-то остановить, всадил длинный узкий нож, себе в сердце. Узкий клинок легко прошел сквозь звенья доспеха и пронзил жизненно-важный орган – людолов успел лишь подхватить падающее тело.
– Зачем? Ну, зачем?! Дурак! – сказал он умирающему.
– Сам дурак! – побулькал он. – Тупой… Княжий…Пес… Не поймешь.
И умер. Еще несколько мгновений людолов, словно не веря, держал его тело в руках, но спохватившись, просто бросил, безо всякого почтения к усопшему.