Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 3 из 6

Завалившись в дом, самый низкий из троих прохрипел: «Доставай зерно». Отец Зинки спокойно, не отводя глаз, ответил: «В прошлый раз все забрали. Нет ничего».

Один из пришедших, пошатываясь, навалился на отца Зины и с размаху ударил по лицу. Зинка знала, что кричать, плакать и шуметь нельзя, можно только молчать.

Мать будто окаменела. Она никак не могла привыкнуть к теперь уже постоянным обыскам. Каждый раз она замирала и стояла, буквально не дыша и не двигаясь, до самого конца. А когда будет конец – непонятно. Иногда уходили почти сразу, если план был выполнен и они успели разграбить несколько семей. Иногда это длилось несколько омерзительно обволакивающих, липких, бесконечных часов.

Отец и мать понимали, что в этот раз вряд ли удалось у кого-то отыскать зерно. У многих действительно забрали большую часть запасов, а остальные перепрятывали так, что невозможно найти: закапывали в ямы в лесу, в огороде, даже на кладбище. Отрядовцы по обыкновению выпотрошили подушки, сундуки, перевернули все в погребе. Но они уже знали, что в доме зерно никто не хранит.

Один из пришедших ударил отца в спину прикладом ружья со словами:

– Снимай с себя все и иди в снег. Будешь стоять, пока не скажешь, кулачья тварь, где прячешь зерно.

После такого стояния соседский Михайло со старшим сыном слегли и после нескольких дней скончались.

Отец Зинки молча вышел во двор, а отрядовцы в это время разместились за столом, один из них заорал: «А ты неси поесть и выпить». Мать, бездвижно стоявшая со стеклянными глазами, отделилась от стены, вся как-то разом подобралась и начала суетливыми движениями доставать вареный картофель, квашеную капусту, кашу и кувшин с самогоном. Еда закончилась довольно быстро, так же быстро опустел кувшин. На столе появился второй, но вскоре и он был выпит. Один из них, пришедший самым пьяным, заснул прямо на скамье. Двое других решили идти дальше. Они вывалились во двор и, проходя мимо отца, оба ударили кулаком в живот. «Кулаком по кулаку», – сказали бы они, если бы не были так пьяны. Они либо забыли, что ждали от отца спрятанный хлеб, либо поверили, что никакого хлеба не осталось. Во всяком случае, они медленно, пошатываясь, пошли дальше.

Отец, весь посиневший от холода и побоев, медленно вернулся в дом. Мать наконец перестала держаться спиной за стену, выдохнула, принялась растирать отца и кружиться вокруг него. Отец постепенно менял цвет из синего в белый, а потом уже в красный. Только тогда мать перестала его натирать и начала подбирать разбросанное по полу. Отец долго смотрел на скамью и раскинувшегося на ней мужика. Он стащил его, повесил себе на плечо и вытащил за двор, аккуратно положил его в снег и вернулся. Мать, глубоко верующая, понимала, что этот отрядовец, скорее всего, завтра будет найден замерзшим, но не сказала ни слова и не пыталась переубедить.

В ту ночь больше никто не разговаривал. Зинка знала, что спрашивать ничего нельзя, хотя хотелось до жути: задавать вопросы и плакать. Зинке казалось, что она никогда не сможет заснуть, и сразу же после этой мысли она провалилась в тревожный сон. Во сне ей почему-то увиделся старый поп, которого она едва помнила: только его огромный рост и бороду, не менее огромную. Его арестовали несколько месяцев назад, о чем Зинка, конечно, не знала. В деревне так и не узнали – расстреляли его или куда-то сослали. Во сне поп почему-то хохотал над Зинкой, хотя в жизни она никогда не видела даже улыбки на его серьезном лице. А потом он вдруг исчез, и Зинка резко проснулась. Оказалось, уже светало, отец уже давно ушел, а мать, судя по звукам, была во доре.

Сонная Зинка вылезла на улицу, где мать доила одну из двух коров. Зинка страшно обожала их, у нее еще не получалось самой доить, но очень хотелось быть похожей на маму и скорее научиться. Внешне Зинка была копия матери – черные густые, переливающиеся на солнце волосы, большие распахнутые карие глаза. Но на этом сходство заканчивалось: Зинка – быстрая, резкая, неусидчивая, совсем не похожа на мать с ее плавным движениями, неторопливой походкой, мягкой и обволакивающей речью. Мать сейчас сидела возле Дуни, Зинкиной любимицы с огромными ресницами и какими-то волшебными и добрыми глазами. Зинке казалось, что только Дуня ее понимает и всегда внимательно слушает.

Во двор зашел отец, как-то нервно и быстро шагая к дому. Мать обернулась: «Ну что?»

– Вступаем. Отдаем корову, свиней, коз, все инструменты, телегу, всю землю. Секретарь говорит, что за неуплату налога не просто заберут сами, но еще и выселят. С завтрашнего дня работаем там. Степан с Нюркой тоже решились. Вчера их дом дочиста вынесли, даже иконы. Говорят, что терять уже нечего.

Мать, отвернувшись от отца, тихо спросила: «А нам-то что оставят?»

– Одну корову и курей с гусями. И вот землю перед домом, тут можем сажать свое.

– Чем? Мы же все отдаем?

– Разберемся чем. Главное, не выселяют никуда и дом не забирают.

Зинка в это время стояла возле матери и, не выдержав, спросила:

– А кого мы оставим себе? Дуньку?

Отец ждал, что ответит мать, но та продолжала доить, делая вид, что не слышит вопрос.

– Зинка, придется Дуньку отдать. Она старше и молока дает меньше. Но она с нами в деревне останется, за ней уход будет.

Последние слова Зинка не слышала, уже вовсю начав реветь. Отец махнул рукой и пошел в дом, не имея сил ни рявкнуть на бесполезный плач, ни тем более утешать и утирать слезы.

Под Зинкин вой во двор зашла Нюрка белее белого. Она явно не сомкнула глаз за ночь. Мать молча подняла голову, не торопя ее расспросами.

– Нам сказал этот… председатель… что если мы сами не пойдем, так нас раскулачат и выселят. Как раскулачить? Ну скажи мне, ну какие мы кулаки? Теперь налоги еще больше, опять какие-то новые выдумали, мы их не потянем. Ничего лишнего нет, четверых детей кормим, одеваем, сами на себя работаем – вот и все кулачество. Так за что выселять. Зерно все забрали подчистую. А теперь и скотину, и землю – все хотят отобрать. Сколько ни работай – все заберут. Степан сейчас будет резать всю скотину, чтобы им не досталось. Мы ее растили, кормили, чтобы просто так отдать? Нет и нет. Я слышала, что Ипатьевы и Шукины тоже режут, хоть вдоволь мяса наедимся.

– А куда ж вы всю ее денете?

– Не знаю я. Есть будем, пока не лопнем. Степан сказал: раз мы идем к бедноте, то и сами будем беднотой. Они в колхозе этом сидят – ждут, когда им всю скотину приведут. Нет уж, не получат.

Зинка, видя, что никому нет дела до ее горя, пошла жалиться к бабушке. Жила она в боковой пристройке дома и вообще-то была прабабушкой по папиной линии. Зинкин дед был расстрелян за участие в бунте в 21-м году, тогда много мужиков наказали. Бабушку взял тиф еще до ее рождения. А прабабушка жила с ними, помогала, сколько было сил, в основном по дому и с детьми – в поле было работать сложно. За Зинкой уже было не уследить, она носилась как кузнечик, а вот с Ванькой, ее братом, бабушка сидела, качала, пела песни, читала над ним молитвы. Зинка всегда прибегала к ней, когда было очень обидно и хотелось плакать. Но и когда было радостно или нужно поделиться вопросами и историями, Зинка тоже неслась к ней. Ее бабуля знала все небылицы, сказки и песни, под которые так сладко и спокойно засыпать. Бабушка была совсем маленькая, сухонькая, многое уже забывала и посмеивалась над собой. Имя внучки никак не могло сохраниться в памяти, поэтому она называла ее либо козочкой, либо егозой, в зависимости от того, что Зинка успела натворить. Сейчас, видя ее зареванное лицо, бабушка протянула руки: «Что там, моя козочка».

Зинка сбивчиво, через всхлипы рассказала, что Дуньку куда-то уведут, а мать с отцом где-то будут работать в «конхозе». Бабушка, как обычно, ничего не поняла из слов Зинки, обнимала ее, гладила по голове и с тихой улыбкой приговаривала: «Бог все видит, все знает. Наше дело – работать тихонько и молиться».

2

За три дня в колхоз вступили 14 домов. В это время в селе объявили кулаками еще 3 семьи. Из города тогда прибыли несколько уполномоченных, и на собрании зачитывалась статья Сталина «К вопросу о политике ликвидации кулачества как класса». Все собравшиеся слушали очень долго перемешку монотонных и однообразных слов: ограничения капиталистических элементов, вытеснения, эксплуататорские тенденции кулачества. Далее их сменило повторение слов «сломить», «громить», «ликвидировать». Требовалось огромное усилие, чтобы понять, о чем идет речь. В конце этой статьи звучала фраза, которая должна была все пояснить: