Красная Нить

Вышел лысоватый мужчина неопределенного возраста и тихим надтреснутым голосом бесконечно долго рассказывал про быстрые темпы коллективизации, про поголовье скота, про освоение новых земель. Он говорил очень долго, не отрывая взгляда от кипы бумаг. Поднял глаза он один раз, когда раздался резкий всхрап одного из крестьян и хохот сидящих вокруг. На всех действовала усыпляюще духота набившихся в маленький зал сельчан. Выступающий наконец подвел итог речи утверждением: колхоз – высшее достижение и гордость советской аграрной науки.

Его сменил совсем молодой комсомолец – активист из города. Он не читал с листа, а пытался своим напором разжечь сердца присутствующих на собрании:

– Нельзя медлить ни дня со вступлением в коллективное хозяйство! Время требует от нас избавления от пут частной собственности и жажды наживы. Время требует от нас укрепить смычку крестьянских хозяйств, выступая единым фронтом против кулаков, притесняющих трудовое крестьянство. Только объединив усилия, мы перейдем от отсталого единоличного хозяйства к крупному и передовому коллективному земледелию. Вы пашете и сеете руками, а скоро за вас будут пахать и сеять трактора и комбайны. Может ли единоличник позволить себе такую технику? Нет! Может ли коллективное хозяйство? Конечно да! Завершим сплошную коллективизацию – завершим победу в деле социалистической переделки сельского хозяйства!

Юный комсомолец выступал горячо и страстно, но в ответ получил или опущенные глаза в пол, или напряженные и недоверчивые взгляды.

Слова о счастливой колхозной жизни в разных сочетаниях жители деревни слышали уже множество раз. В конце своей речи комсомолец предложил задать вопросы.

Все молчали. Месяц назад на собрании Иван Зорин, работавший всю жизнь сам на себя, задал вопрос:

– Я гнул спину и день и ночь всю свою жизнь, работал до крови из-под ногтей, чужого не брал. И вот сейчас я должен объединиться с теми, у кого ничего нет, и отдать все нажитое в колхоз. Я должен кормить тех лодырей и лентяев, которые побежали ваш колхоз организовывать?

Ивана первым в деревне признали кулаком, яростным противником советского правительства. Он первый вместе со всей семьей и детьми был отправлен на телеге с одним мешком пожитков и небольшим запасом зерна в неизвестном направлении. Это подкосило, оглушило всю деревню. Мужики ходили к председателю, поручались за Зорина, что-то объясняли, просили. Провожали всей деревней сквозь плач женщин и молчаливое оцепенение мужчин. Скот и инвентарь Ивана записали в колхоз, а все остальное имущество Зориных распродавалось за гроши: сундуки, прялки, иконы. Никто из сельчан тогда ничего не купил, было совестно, разобрали приехавшие из соседних деревень.

В этот раз на собрании вопросы никто не задавал. На призыв вступить в колхоз никто не откликнулся. Председатель распустил собрание только ближе к ночи, после еще нескольких речей.

Мать с отцом вернулись уже за полночь и продолжали разговор громким шепотом:

– Степан говорил, что в Петровке уже перешли на угрозы. Скоро и у нас то же самое будет. Задушат всех.

– Может, лучше по-хорошему вступить? Ты ж видел, как они все забрали, начисто обобрали Зориных и самих их увезли. И где они все теперь, живы ли они вообще?

– Всех не увезут. Будем до последнего держаться, они нас не посмеют тронуть. Все знают, что мы свою жизнь положили на эту землю, честным трудом зарабатываем. Не посмеют ничего забрать у нас через силу.

Ни отец, ни мать в ту ночь так и не заснули. На следующий день никто про колхозы не говорил. Эту тему уже изговорили со всех сторон, что сил уже не было слушать очередные слухи или домыслы.

С самого утра прошла новость, что из города вновь идет отряд на хлебозаготовки. Мама, как всегда, сказала Зинке и зачем-то ее брату, который не говорил еще ни слова, чтобы они и рта не раскрывали, когда к ним придут.

Весь день сельчане работали в напряженном ожидании. Только слышно, как Михайло ходит между домами и смотрит, не прячут ли соседи зерно. То, что Михайло доносит на соседей, поняли еще в прошлом году по весне. Он узнал, где Ильины хранят зерно, и на следующий день забрали все укрытые «излишки» хлеба, а заодно картошки, капусты, оставив только шелуху и редьку. Никакие мольбы Ильина о семерых детях, которых нечем будет кормить, ни плач его жены – ничего не помогло, забрали все. Соседи все по очереди подкармливали до следующего урожая. Когда Михайло понадобилось починить сапоги, ему сосед, мастер на все руки, подложил туда канифоль. И теперь скрип сапога разносился по всей деревне, предупреждая о его приближении.

Зинка уже запомнила, что «хлебозаготовка» – это когда вилами тычут в сено, вспарывают подушки и все переворачивают в подвале, а мать с отцом молча наблюдают. Она не понимала, почему ее отца толкали, бранили и замахивались. А он молча стоял. Зинка с маленьким Ваней обычно сидели в углу, тоже молчали и ждали, когда все закончится. Ванька ни разу не плакал, как будто и правда понимал мать, которая бросала на них строгие и напряженные взгляды.

Это было за полдень, когда Зинка услышала странный громкий звук. «Стреляют, черти», – выдохнула мать и выбежала во двор. Зинка еще ни разу не видела, как стреляют, и стремглав босоногая рванула за матерью.

В доме напротив жили Нюрка, ее муж Степан и четверо детей. Выскочив на улицу, Зинка успела увидеть, что все они стоят вдоль стены своего дома. Мать загнала Зинку в дом, и она уже не видела, что происходило. Один из отрядовцев стоял со скучающим видом и ждал. А другой, направляя ружье на Степана, кричал: «Говори, где прячешь! Всех перебью к чертовой матери». Степан молча смотрел в землю. Нюрка плакала и причитала: «В прошлый раз все забрали ведь. Ничего не осталось. Мы детей одной картошкой кормим, хлеба нет». Отрядовец опять выстрелил выше головы: «Говори мне, где твое зерно, я сейчас всех угроблю: и тебя, и твое кулацкое отродье». Степан глухо ответил: «Нет ничего, хоть стреляй, хоть не стреляй. Все вынесли в прошлый раз. Одна свекла с картошкой осталась, а зерна нет».

Февраль был холодный, снег и мороз еще и не думали отступать. Двое с ружьями оставили всю семью на улице в одних рубахах и медленно пошли обыскивать дом и сарай. Мать сразу же забрала Нюрку и детей в дом, Степан отказался идти и остался ждать на морозе. Отрядовцы медленно и лениво обыскивали все углы, сундуки, проверили погреб, чердак, свинарник и, не найдя ничего, отправились в следующий дом.

Они сначала проходили по одной стороне улицы и потом двигались в обратном направлении по другой стороне. Уже ближе к вечеру они подошли к дому, где жила Зинка. Теперь их было трое. Судя по запаху, который ворвался вместе с отрядовцами, они уже изрядно выпили.

В деревне знали, что отнятое отрядовцами почти целиком оставалось у них самих, не попадая ни в город, ни в армию. Под лозунгами хлебозаготовок или подготовки семенного фонда забирали все, что приглянется, не только хлеб. Вернуться без хлеба отрядовцам нельзя, ведь есть строгий план. Поэтому показная ярость и запугивание в начале дня переходили в настоящую истеричную свирепость к вечеру.

Еще недавно встречались среди них совсем наивные. Они, полные горячего энтузиазма, приезжали из города неистово убеждать крестьян делиться хлебом со страной, скрепить руки с братьями – рабочими и красноармейцами. Деревенские видели их растерянность и недоумение, когда им вместо толстых, жадных кулаков с плакатов подсовывали худых крестьян с десятью детьми. Один, пробыв два дня в деревне, удавился и оставил записку: «Так невозможно. Я своими руками вынес весь хлеб из дома, где шестеро детей».

Но таких уже не осталось. Они либо, переполненные ужасом, писали в город призывы обратить внимание на самоуправство и безнаказанность, и вскоре их увозили. Либо привыкали к этому, объединяясь моральным уровнем с голытьбой и бедняками в отрядах. Были, правда, и те, кто с огнем в сердце и пламенем в глазах видел в крестьянах врага, утаивающего зерно от народа. Секретарь райкома, обозначая политическую установку, услышал от одного из отрядовцев: «Нельзя все забирать. Нужно оставлять им на посев, хотя бы на прокорм семьи, детей». Ответ последовал жесткий и однозначный: «Когда наступаешь, не жалей, не думай о голодных кулацких детях. Ты не сможешь выполнить свой долг перед партией, если не отбросишь этот гнилой либерализм. Кулаки не отдают хлеб, прячут по погребам и ямам, злостно саботируют и разлагают политику партии. Задача – добыть хлеб для отечества. Если нужно применять крайние меры, мы будем их применять и хлеб достанем любой ценой». Это и было основным руководством к действию.