Страница 59 из 64
Кузин простился.
– Профессор Нечаева? С вами говорит…
Профессор Нечаева испугалась, узнав, кто с ней говорит. «Оставляя в стороне моральные качества Снегирева», – сказала она и опять испугалась. На вопрос, считает ли она работу Остроградского полезной, она ответила загадочно: «Безусловно, если мы докажем, что она не приносит вреда».
– Идите пить чай, – крикнул я Кузину.
– До чая ли тут?
Уклонялись все, с кем он разговаривал, но гением уклончивости оказался какой-то доцент Клушин, который сказал, что фальсификацией науки, с его точки зрения, занимался не Снегирев, а Остроградский. Но имеем ли право его осуждать? Он, Клушин, думает, что не имеем!
– Даже Дарвина в свое время упрекали в фальсификации, – сказал он.
Кузин повесил трубку и вытер платком усталое, но веселое лицо.
– Одно из двух, – сказал он, перебирая листки, на которых были записаны разговоры, – либо наш герой не успел предупредить своих подручных, либо они его уже не боятся.
За чаем я сказал ему, что не буду писать о Снегиреве.
– Почему?
– Потому что мы с вами тоже немного Снегиревы, иначе нам не пришла бы в голову бессердечная мысль, что они не должны знать о приходе друг друга. Мы заставили Остроградского встретиться с человеком, который переломил его жизнь. Его несчастье было выставлено напоказ, а он из тех людей, которые даже врачу стесняются пожаловаться на болезнь. Но дело еще и в другом. Откуда взялся Снегирев? Ручаюсь, что над первой подлостью и он задумался, в особенности если можно было ее обойти. И вы станете меня убеждать, чтобы я написал об этом? Нет, вам нужна статья, в которой все было бы приглажено, прибрано, стерто.
Позвонил телефон. Я снял трубку:
– Кто говорит?
– Ваш читатель и почитатель, – ответил мягкий и, как мне показалось, застенчивый голос. – Случайно узнал, что газета «Научная жизнь»…
Мимика все-таки пригодилась. Я только поднял брови, и Кузин, подпрыгнув, как кузнечик, кинулся в кабинет.
– Извините постороннего, но глубоко расположенного к вам человека. Не беритесь за эту статью. Вы даром потеряете время.
– Почему?
– Она не будет напечатана.
– А если будет?
– О, тогда… Ну, не знаю. Не стоит загадывать.
– Это угроза?
– Угроза? – с тем же оттенком застенчивости переспросил мой собеседник. – Почему же? Напротив. Забота!
Он положил трубку. Кузин выскочил из кабинета.
– Ну-с? – спросил он, подступая ко мне с грозным и торжествующим видом.
– Буду писать.
К Крупенину лучше было идти с женой, чтобы поговорить с ним, пока дамы будут трещать о том, что в Столешниковом можно достать французские духи, а на Шаболовке продаются немецкие торшеры. Хорошо, кабы Крупенин не испугался. Он и прежде был трус, а теперь – с чего бы? – стал бояться собственной тени.
Они сидели в кабинете, женщины после ужина остались в столовой.
– Ох, стрекочет, – сказал Снегирев. – Хорошая у тебя Лариса.
– Ничего, – самодовольно улыбаясь, ответил Крупенин.
– Откровенная, прямая. Послушай, а ведь она была права, когда сердилась на тебя за то, что ты так холодно встретил Остроградского. Вы же когда-то дружили.
У Крупенина стало серьезное лицо.
– Почему же холодно?
– Она говорит, что ты мычал, – смеясь, сказал Снегирев. – Это, брат, не дело. Тем более что посадили его, очевидно, зря. В этом, кажется, не приходится сомневаться?
Крупенин пошевелился в кресле. Он смотрел на Снегирева странно.
– На твоем месте я бы встретил его совершенно иначе. Он крупный ученый. С заслугами. Он выжил – факт, с которым так или иначе приходится считаться. Сейчас это даже модно – устраивать невинно пострадавших. Подумаем, как ему помочь? Проигрыша не будет.
Крупенин извинился и вышел – проститься с сыном, как он объяснил. Он обожал сына. Каждый вечер перед сном Женя задавал отцу заранее приготовленные вопросы.
– Так ты говоришь, надо помочь? – сказал он, вернувшись и удобно устраиваясь в кресле. – Может быть, может быть.
В кабинете горела только настольная лампа. Крупенин был освещен в профиль – ухо, набрякшая щека, красивый, поседевший висок. Он слушал с прежним вниманием. Но что-то переменилось. «Решил, собака, держать ухо востро», – подумал Снегирев. Он сдержал раздражение.
– Ты не думаешь, что разумно было бы предложить ему… Ну, не знаю. Может быть, денег? Ведь у него сейчас ни кола ни двора. Пришел он к тебе в надежде на помощь.
– Да говорю тебе, что я…
– Думаю, что он не откажется от денег. Но сейчас для него важнее работа.
– Позволь, как ты себе представляешь? Я должен пойти к Остроградскому?
– Вот именно. А что здесь особенного?
– Почему же я? Если ты ему так сочувствуешь, ты и поезжай!
Снегирев нахмурился:
– Тебе удобнее. Вы были друзьями.
– Но я… я даже не знаю, где он живет…
– У Кошкина на даче.
– У Кошкина? – широко открыв глаза, переспросил Крупенин. – Да Кошкин меня с лестницы спустит!
– Он там редко бывает.
– Не поеду.
Это было сказано с тем новым для Крупенина оттенком независимости, который появился в их отношениях лишь в последнее время. Еще в прошлом году после столь решительного «не поеду» полились бы длиннейшие, часа на полтора, разговоры. Сегодня – нет. Крупенин молчал. Он втянул голову в плечи, смотрел настороженно, испуганно, но молчал. Его рука, протянувшаяся к пепельнице, чтобы погасить папиросу, слегка дрожала.
– Значит, не поедешь?
– Нет.
– Неужели ты не понимаешь, как это важно – не для Остроградского, а для нас – наладить с ним отношения? Его реабилитируют. Проваторов немедленно возьмет его к себе, это значит, что практически ВНИРО перейдет под его руководство. Что же получается? Лучинин – академия, Кошкин – «Зоологический журнал», Остроградский – ВНИРО. Ты представляешь себе, в каком… мы с тобой будем сидеть, или не представляешь?
Крупенин молчал.
– Не поедешь?
– Нет.
– Тогда поговорим начистоту. Вот что: газета «Научная жизнь» готовит против меня статью. Содержания я еще не знаю. Речь идет пока только обо мне. Но если вспомнят черкашинскую историю… Ты думаешь, дерьмо собачье, – сказал Снегирев, раздув ноздри и приблизив свое лицо с поблескивающими зубами к посеревшему лицу Крупенина, который с ужасом подался назад, – ты думаешь, что, если меня спихнут, тебе удастся отсидеться в этой квартире, утопив задницу в сафьяновом кресле? Ты забыл, сукин сын, что, когда Черкашин принес на меня заявление, ты ему это заявление вернул, а меня предупредил, что нужно принять срочные меры. Ты мне письмо написал, и оно сохранилось.
Снегирев вынул и показал письмо Крупенину – впрочем, на расстоянии.
– Вот, брат. Нам с тобой подобная статья ни к чему. Надо действовать. И, судя по обстановке в редакции, без Остроградского не обойтись. Так что ты, Василий Степанович, к нему все-таки съездишь. Пойми, чудак, – добавил он уже мягко. – Любой знак сочувствия для него сейчас дорог. Он доверчив. Он поверит, что ты хочешь ему помочь. И ты действительно хочешь. Или нет?
Крупенин молчал.
– Хорошо, – наконец сказал он с трудом. – Денег он не возьмет. О какой работе ты говорил? В Институте информации?
– Ну, это-то просто. Думаю, что ему нужна штатная должность.
– Он прописан в Москве?
К Черкашиной Снегирев поехал на следующий день и попал удачно – ее не было дома. Можно было поболтать с соседями и поиграть с Оленькой, которой он привез дорогие подарки: обезьяну-барабанщика и осла, который ходил, смешно переваливаясь, и вдруг вставал на задние ноги.
Соседи рассказали кое-что любопытное. Снегирев знал, что Черкашин перед смертью просил Лепесткова позаботиться о вдове. Это было давно, и отношения с тех пор могли развалиться. Однако не развалились. Напротив! От соседей Снегирев узнал, какой завидный – для Лепесткова? – оборот приняли эти заботы…
Оба хохотали – и Оленька, от которой, переваливаясь, уходил взъерошенный, измятый осел, и Снегирев, присевший на корточки, – когда Черкашина вошла и остановилась у порога.