Страница 41 из 64
На левом фланге каре послышался смешок и пропал. Кто-то из действительных членов проснулся, толкнул соседа и стал слушать. Что-то носилось в воздухе, что-то мешало спать действительным членам. Розовый старик сидел раздувшийся, страшный, готовый брызнуть клюквенным соком. Научные сотрудники второго разряда, не зная, как отнестись к докладу, терпеливо ждали, как к докладу отнесутся сотрудники первого. Откровенно смеялись покамест только сверхштатные аспиранты.
– «Какая же польза получится от введения научной организации речевого сознания? – с флегматическим видом читал Леман. – Польза большая. Речевая деятельность отнимает, по приблизительным подсчетам, что-то около двухсот калорий ежедневно. Человек говорит от пяти до десяти часов в сутки, не считая храпа. Ввиду неорганизованности речевой деятельности он затрачивает для объективизации своего сознания очень много лишней энергии, которую следует использовать по совершенно другой линии». Хотя бы для устройства разумных развлечений, – прибавил от себя Леман.
«Трудно предугадать меры, – писал далее Драгоманов, – которые необходимо принять для успешного проведения в жизнь принципа рационализации речевого производства. Полагаю уместным предложить институту выделить для этой цели специальных речевых агентов, обязанностью которых было бы наблюдение за речевым порядком как на улицах и в учреждениях, так и на частных квартирах. Если этот план кому-нибудь покажется смешным, предлагаю вспомнить, что милиционеры управляют же уличным движением посредством личного воздействия и целой системы штрафов. Точно так же и речевые агенты, которых следует выбирать из числа физически сильных лингвистов-аспирантов, могли бы облагать небольшим штрафом граждан, переходящих без соответствующего разрешения из одной группы речевой деятельности в другую».
Шум прервал его. Действительные члены, разобрав наконец, что драгомановский доклад был прямым издевательством, возмущенно верещали.
Нервно дергая глазом, Жаравов прошел вдоль заднего каре и вышел вон, возмущенно хлопнув дверью. Апоплексический седоусый старик молча отдувался, чувствуя приближение удара. Сверхштатные аспиранты аплодировали.
– Виноват, – недоуменно поправляя пенсне, сказал Леман, – разрешите. Я еще не кончил…
Кроткий председатель, решившись наконец на буянство, грянул колокольчиком об стол. Детские волосики его развевались от волнения.
«Полагая, что вышеизложенный проект при правильной постановке дела, – писал далее Драгоманов, – может иметь государственное значение, прошу институт передать его для разработки в соответствующую энергетическую комиссию. В заключение покорнейшая просьба ко всем присутствующим здесь действительным членам, научным сотрудникам и аспирантам. В 1917 году у меня… – (Стало быть, у профессора Драгоманова, – добавил в скобках Леман) – пропала рукопись под названием „О психофизических особенностях говора профессоров и преподавателей Петербургского, Петроградского и впоследствии Ленинградского университета“, размером в восемь печатных листов, напечатанная на машинке системы „Адлер“. А также пропала и сама машинка „Адлер“. Нашедших или знающих что-либо о местопребывании машинки просят доставить таковую за приличное вознаграждение».
Вот тут заревели все, без различия рангов. Кричал председатель, так кричал, как будто его резали без ножа. Кто-то размахивал перед леманским носом повесткой «Общества усопших белорусов». Покрывая шум, рыжий научный сотрудник кричал, что нужно еще проверить активность Драгоманова, что Драгоманов не активный.
Леман обиделся за Драгоманова, но стоял молча. Лицо у него было слегка огорченное. Поведение членов собрания казалось ему очень странным. Причина смятения была ему неясна.
Дождавшись, когда шум начал понемногу стихать и действительные члены, вскочившие со своих мест, попадали обратно, он собрал листочки в портфель, вылез из-за стола и боком пошел к двери. Все слышали, как, поймав за пуговицу седоусого толстяка, он приставал к нему с какими-то объяснениями.
– Разве я что-нибудь напутал, профессор?..
Председатель привстал, рванулся к колокольчику, потом убрал руку.
– О поведении действительного члена института профессора Драгоманова будет доведено до сведения коллегии, – объявил он и упал в кресло, – объявляю заседание закрытым.
В ночь под Новый год девушки толпой пробираются к овину, и каждая, закинув на голову сарафан, становится к окошечку, выходящему из ямы овина: «Суженый, ряженый, погладь меня».
Если покажется девушке, что ее погладили жесткой рукой – значит будет ворчливый, старый муж. Если мягкой, мохнатой рукой – стало быть, муж будет ласковый и красивый.
И не дай бог по дороге к овину услышать:
1) звук поцелуя, что предвещает потерю чести, и
2) звук топора, что предвещает смерть.
Так гадают девушки в деревнях. Они льют воск или олово, они выбрасывают за ворота лапти.
В Васильев вечер они ходят под окна и подслушивают разговоры соседей, стараясь по отдельным, долетающим до них словам узнать свою судьбу.
Ложась спать, они оставляют на одной ноге чулок: «Суженый, ряженый, разуй меня» – или привязывают к поясу замок, запирая его на ключ и ключ положив под подушку: «Суженый, ряженый, разомкни меня».
Они ходят по ночам в курятник, ловят петуха на нашесте и по цвету его перьев определяют цвет волос будущего мужа.
Так гадают в деревнях. В городах гадают иначе.
В детстве Верочку Барабанову называли «мухой». Она говорила «к» вместо «х», и выходило «му´ка». Теперь это казалось ей трагическим предзнаменованием. Живопись не была для нее «брачным оперением». Она действительно любила ее. Когда в ее присутствии начинали говорить о кубизме, у нее делалось почти религиозное выражение лица. Впрочем, к левым художникам (она считала себя левой) она попала потому, что ближайшая подруга ее была замужем за супрематистом.
Но живопись не шла, вот в чем дело! Живопись не шла, ею нельзя было защищаться от того, что приходило к ней, не спрашиваясь. Никакие клятвы в верности больше не помогали.
Правда, живописи своей она изменяла не чаще и не реже, чем всякая другая девушка – с сухими и волнистыми волосами, с милой манерой браться за вещи. За изменой следовало раскаянье, за раскаяньем клятвы («Будьте добры, немедленно поклянитесь, гражданка, в том, что…»), за клятвами – новые измены.
Но то, что случилось теперь, до сих пор бывало с ней только во сне. Это было уже не простое сумасбродство. Два человека претендовали на нее – и оба по праву. Один – потому, что она дала ему слово (и не только слово). Другой – потому, что она его любила.
Предстоял выбор. Она не знала, на что решиться.
Кирилл Кекчеев – это значит, что можно будет:
1) работать спокойно, а то вчера, в припадке отчаянья, она разорвала мастихином полотно, над которым работала не отрываясь две с половиной недели;
2) спать по ночам, а то сегодня она провела целую ночь не раздеваясь, положив голову на спинку стула.
Это значит, что больше не нужно будет:
1) мучиться из-за темной комнаты, в которой нельзя лиловой краски отличить от зеленой;
2) приходить в отчаянье из-за платьев, которые к ней не идут.
И никому больше она не позволит отрывать себя от работы. И она больше не будет возвращаться к ней, наказанная и благоразумная.
И будет все. И ничего не будет.
Виктор Некрылов – это была полнейшая неизвестность. За ним не только не числилось никаких преимуществ, но, напротив того, множество недостатков:
1) он был женат;
2) с ним нужно было сражаться;
3) он был слишком свободен, было бы лучше, если бы он служил. Она представляла себе эти длиннейшие антракты между короткими, стремительными наездами из Москвы – или даже в самой Москве, если она за ним поедет!
4) у него работа, друзья, жена, дети;
5) у него опять-таки жена.
Спасибо! А у нее?..
За ним было только одно преимущество: она его любила.