Предчувствие

Быстрый взгляд на какую-то записку, прилепленную изнутри окошечка вокзальной кассы (обычная ерунда: «Буду через десять минут» или «Извините, технический перерыв»), лишь подтвердит благоразумность заблаговременной покупки билета. Да, последний пассажир влетит в первый вагон! Литавры застучавших колес! Покажется, что каждый из провожающих на станции намерен помахать панамкой именно ему. Лишь укоряющая гримаса толстухи-проводницы напомнит о миновавшей опасности. Прямо на стене тамбура Петр внезапно разглядит неуместное, криво приклеенное объявление. Кстати, не сама ли работница железнодорожных служб решит подзаработать таким нехитрым способом? «Продам босоножки на платформе. Каблук 10 см (с учетом платформы)». Дважды повторенное слово вызовет у запыхавшегося путешественника ассоциации с вокзальным перроном. Впрочем, минута будет архинеподходящей для текстологии. Петр, еще сильнее переполненный кипучим весельем (заметим, не так уж сильно передающимся его традиционно мрачноватому внешнему облику – какая недюжинная, яркая сдержанность!), мигом пробежит через весь состав. Радость – чувство, едва не вымершее в нем, – снова рассыплется целой пургой искр. Странное ликование – посвященное тому, что ничего еще нет, что все вот-вот распахнется. Минуя спальные вагоны, купе и ресторан, он мигом доберется до затхлого плацкарта, затем, пригибаясь под свешивающимися пятками и локтями, по стертым циферкам отыщет свой закуток и, не растеряв ни крупицы счастья, заберется на верхнюю полку.

В этот момент наверняка хлынет ливень. Почти расплавленные жарой домишки как будто расправят спины. Дождь смоет с перрона всех – прохожих, собак, птиц, неприметные, и так почти уже стертые белые полосы, тянущиеся вдоль края платформы, заколачивая нескончаемые блестящие гвозди в горбатые крыши, порыжелые лавки, всевозможные коробки, тележки и тумбы; задребезжит по сухим кленовым листьям, по сколотым ступеням, по старому шиферу, по щербатым кирпичам. Дождливые причмокивания станут растекаться по перрону. Насквозь промокшие люди примутся спасаться от водопада – кто под ближайшими навесами, кто под загодя припасенными зонтами, кто под капюшонами откуда-то взявшихся ветровок; найдутся даже те, что попытаются уберечься, натянув на головы пестрые полиэтиленовые пакеты. Крупные капли станут скатываться им за шиворот, заставляя съежиться или, наоборот, неестественно выпрямиться. Не повезет хозяйкам, потратившим утро на развешивание белья; торговкам, разложившим на лотках пирожки и газеты; горе-рабочим, замешавшим в корытах цементный раствор. Внезапно как-то даже жалко станет всех их, скользящих по размякшей от дождя глине, бестолково разбегающихся кто куда (насекомые в этих ситуациях куда сметливее и проворнее людей). Тяжелые беспощадные капли еще сильнее застучат по крыше вагона, по прожаренному солнцем бетону, по рельефной глине, смоют в канавы все сплющенные окурки, фантики, пробки, рекламные листовки, смятые объявления – все это месиво, словно грязное конфетти усеявшее перрон; сверкающая вода начнет собираться в ямах, пузыриться в обшарпанных урнах, ею наполнятся даже морщины смятого жестяного листа, невесть кем брошенного прямо посреди платформы, все рытвины и выбоины превратятся в несчастные, разинутые, захлебнувшиеся и одновременно ненасытные рты.

Все соскользнет в кипящую прозрачность. Хрустящие косохлесты размоют хулиганские лозунги и непристойные гербы, начертанные на заборах. Сверкнут окна пристанционного домика. Подует холодный, почти октябрьский, удушливо-сырой ветер, отчего бесцветные, волглые ленты еще сильнее начнут пульсировать в воздухе, рваться на мелкие клочки и снова собираться в незримую белизну флагов, словно принадлежащих наголову разбитым полкам сухмени, запоздало умоляющим о пощаде. Порыв ветра сорвет серую шляпу с головы последнего прохожего. Нерасторопный старичок попытается словить ее за смятую тулью вытянутыми худыми ручонками, и, возможно, ему это удастся, но только узнать этого мы не успеем, потому что поезд уже оторвется от перрона и въедет в прозрачный дождевой туннель (бьющаяся на ветру ветка, конечно же, загородит от нас табличку с названием станции). Неужели детство, отрочество, его университеты, вся эта гнетущая веха – навсегда позади? Воспользуемся возможностью и всмотримся наконец в лицо нашего героя. Как охарактеризовать этот его застывший взгляд – растерянный, печальный, тревожный?

Все подернется мелкой дрожью, озябнет, словно почувствовав наконец неминуемое отступление лета. За вздрагивающими на стекле потоками начнут блекнуть знакомые, слишком знакомые предметы. Каждая капля превратится в крохотный мениск, кривое зеркальце, в котором запляшут уменьшающиеся прохожие, закачаются тонкие колоски их тел, ливень смоет с них лица. Пучки косых линий в водянистом тумане, наползающие друг на друга по невидимым лестницам. Их незаметность, их полусвечение. Нагромождения расплывчатых водоворотов. А там, за дрожащими изгибами, – дорога, падающие тучи, очертания деревьев (они тоже будут покачиваться, как колосья), крохотные ветхие домики, взявшиеся мхом подкрылья кровель, обелиск колокольни, словно спичка, пробующая чиркнуть о небо, неясные пятна, канавы, лужи, тропинки, утрачивающие свои привычно-прочные значения, отделенные от него частоколом дождя. Вспаханное стекло, мерцающее неровными отражениями, превратит предметы в ползущие овалы капель. В синеватом тумане они уже почти перестанут существовать, побледнеют, остынут, покроются патиной, померкнут, почти откажутся от жизни. Вода будет переливаться через поля шляп, заструится по щекам, дождь (если только это будет дождь, а не что-то другое – например, забвение) сотрет лица, превратит их в безымянные камни. Все станет сереть, тускнеть, размываться, как взгляд близорукого человека, с которого кто-то сорвал очки. А он с удивительным, завораживающим безразличием продолжит смотреть, как растворяются в желтоватых сумерках последние кусочки привычной жизни. Пока исчезающий, размываемый чернеющим дождем город наконец не превратится в ничтожное невидимое пятно, и эта маленькая точка станет указывать на прошлое не больше, чем складка в уголке рта способна напомнить скраденную с лица улыбку. Если кто-то еще соберется улыбнуться, конечно.

Эпизод четвертый,

назовем его «Путь»

Наконец он обратит внимание на то, что его вояж никоим образом нельзя назвать странствием одинокого путника. Хуже того, в суматохе расставания с опостылевшей юностью он обнаружит несоблюденными даже те наименьшие нюансы этикета, о которых возможно заводить речь в железнодорожном общежитии. Внезапно Петр осознает, что несуществование попутчиков до чрезвычайности мнимо, а сбившиеся в кучу людские фигуры, смешливо перешептываясь, все явственнее намерены отдалиться от всякой сдержанности в беззастенчивом разглядывании его особы. Да, на него вытаращатся восемь (это как минимум!) пар ехидных глаз. С трудом сдерживающие хохот пассажиры, отложив в сторону игральные карты и беляши, застанут его в, прямо скажем, нелепом положении, ведь он покажется им кем-то вроде барахтающегося в воздухе осьминога. О, не сомневайтесь, тут будет на что посмотреть: эксцентричный ротозей застынет прямо над макушками изумленных зрителей, словно акробат под куполом цирка. Свесив с верхней полки голову и гротескно вытянув шею, держась одной рукой за скрипучий, угрожающий выпрыгнуть из петель поручень, а вторую употребив на неуклюжие попытки приоткрыть заколоченную крепкими гвоздями оконную створку, этот недотепа будет упорно рассматривать что-то в непроглядной мути за грязным, густо запотевшим стеклом. Среди собравшейся публики не найдется психоаналитиков, и потому, конечно, никто не догадается, что в этих разводах ему померещатся последние капли детства.

Когда же придурковатый обитатель левой верхней полки наконец увидит внезапных спутников (ошеломленные взгляды, повторим, все как один будут направлены в его сторону), запоздалое приветствие окажется не совсем уместным в силу чрезмерной неловкости ситуации, а от вперившихся взглядов ощутимо начнет исходить не насмешка, а нарастающее раздражение и таинственная угроза. К тому же слово «здравствуйте» будет произнесено им так тихо, что мало кто поручится за понимание смысла сказанного. Кое-кому даже послышится не слишком учтивое слово «красное», высказанное наглым молодчиком не иначе как по поводу цвета одного из окружающих лиц. Но что же будет теперь? Внезапные люди в белых майках, спортивных кофтах и домашних (хорошо хоть не больничных) халатах. Навязчивая галлюцинация? Бог мой, но почему их так много? Откуда они здесь?