Предчувствие

Эй, рраскаччивай. И-ювь (свист в четыре пальца). В песнях пьяных без вина. Разгадайте смысл чудесный. Нам ли юность не дана. Вы, развалившиеся, разветртесь! Тлейте мхами! Расплещутся долгие стены. Я стану тяжелым и темным. И не догадаюсь, зачем в густеющем воздухе резче над садом очертится шлем. Буду дик я дважды. Бейте в площади бунтов топот! Мы спустимся просто на грезном веере на брошенный нами кусочек жалости. Ты скоро выйдешь замуж, меня ж – к мокрицам, где костоломный осьмизуб настежь прощелкнет. И если жесток перекресток двух белых, двух тихих дорог, я буду стоять, как подросток, который от горя продрог. Когда часы лукаво спелые свой завершат живой прилив.

Минутная стрелка четыре раза обернется вокруг циферблата. Как поезд на кольцевой линии. Как бегун на длинные дистанции, упорно огибающий окружность огромного стадиона. Как Земля, вращающаяся вокруг Солнца. Как Луна, вращающаяся вокруг Земли. Как мотылек, кружащий вокруг пламени. Хватит блистающих метафор. Петр устанет от книги и спрыгнет со своей полки. К его удивлению, никто из попутчиков не переменит занятий (впрочем, непрерывное чтение странного молчуна к этому моменту станет новым источником изумления окружающих и вызовет не одну серию насмешливых перемигиваний и подтрунивающих шептаний). Гляди, гляди да смотри глаза не прогляди, – пережевывая отварную картофелину, обронит (понятное дело, не размятое зубами земляное яблоко, а упомянутую несколькими строками выше поговорку) одна из участниц дурацкого турнира, обращаясь не то к себе, не то к Петру, не то к партнерам, не то к престарелой кроссвордистке, не то ко всем сразу (неужели и к проводнику? – спросите вы, но мы галантно уклонимся от ответа; сказать правду, сейчас не время для подобных не слишком учтивых вопросов). Не говоря никому ни слова, наш герой направится в вагон-ресторан. Книга, а в ней кукиш да фига, – то ли послышится ему вслед еще одна незамысловатая мудрость, то ли беззвучно всплывет гаденьким смешком откуда-то из дремучих глубин оцепенения.

На этот раз путь сквозь состав окажется почти бесконечным. Ему некуда будет торопиться, и к тому же прокуренный тамбур представится весенней свежестью в сравнении с жарким, тяжелым воздухом плацкарта. Он простоит какое-то время в надтреснутой тишине, не обращая никакого внимания на загаженный окурками пол и мелькающие за решетчатым стеклом тени. Скорее всего, закроет глаза. Потом люди в соседнем вагоне будут, цедя припасенную в серых термосах похлебку (что-то среднее между бульоном и компотом), беседовать о футболе (этой странной игре, в которой подавляющему большинству игроков не дай бог коснуться мяча руками); еще, конечно, о еде (подсолнечном масле, рисе, печени, макаронах, гречке, манке, грибах, маринованных огурцах, сыре, твороге, сметане, маргарине, паштете, тушеной свинине, ветчине, крабовых палочках, сгущенке, яблоках, вареной кукурузе, сливах, сухариках, леденцах, мармеладе, пастиле, джемах, снова о грибах и подсолнечном масле, которое, как известно, выгоднее покупать в пятилитровых баклагах); а также о болезнях и телевидении, будут беседовать, переговариваться, судачить обо всем этом и еще о чем-нибудь, разбавляя разговоры чтением иллюстрированных журналов и игрой в домино (попробуйте потолковать час-другой на подобные темы – это не так просто, здесь нужно обладать особым призванием). Иные станут рыться в своих пожитках или сидеть в полусне, скрестив руки на животе, вращая пальцами, мямля что-то или просто шевеля сухими губами. Склоняясь под мешающими пройти ногами, свешенными с верхних полок (эти вечные чулки и носки с назревающей прозрачностью на пятках), перешагивая через выставленные в проход ботинки, он доберется до первых купе.

Все, что он успеет разглядеть за вереницей окон, – это ржавые рельсы соседнего пути, по которым уже через мгновение издевательски загрохочет возвращающийся из будущего товарный состав, ударив в испарину стекла шквальным ветром. Пронесется так близко, что покажется, будто до него можно достать рукой, прикоснуться к бордово-коричневатым бортам кузовов, к округлым бакам цистерн, к ржавым стенкам – как к размытому изображению на неудачном фото. Или же состав и вовсе не станет распадаться на вагоны, а просто закроет сквозной широкой полосой всю скважину окна. Свистящий звук пролетит прямо сквозь ладонь, как холодная спица. Тем временем вокруг с новой силой начнут колыхаться речевые лохмотья. Скоро остановят, возьми яблок там, пирожков. Да, ладненько. Открывая дверь в следующий тамбур, он услышит обрывок разговора проводниц. Или еще мрази: развернут наволочку, но ни хера не воспользуются; вот так: как с говном с нами. Потом опять телефонный полуразговор. А за железной дверью кто-то снова будет кашлять сгустками дыма. Короткие остановки, повторяющиеся, словно записанные на магнитофон, крики торговцев, возобновление шума и тряски. И снова вялые беседы, перетасовывающие новые и новые банальности. Между вагонами, в сдавленном гармошкой пространстве, на ненадежном призрачном понтоне, где промеж сцепок видны засыпанные гравием, мусором и туалетными отходами шпалы, дрожание кривого подиума передастся всему телу. Настойчивый ритм лязга сцеплений в обязательном остинато начнет сливаться со стуком колес на стыках рельсов. Странно – как назвать этот короткий, но способный растянуться до бесконечности отрезок, ознаменовывающий железнодорожное перемещение из одного населенного пункта в другой? Нет, слово «жизнь» тут не подойдет, нужно какое-то другое.

На его удачу, в ресторане будет мало посетителей. Да, давайте вот такое мясо, с майонезным соусом (мрачная официантка примет чей-то заказ), это мой любимый соус (реплика, обращенная к собеседникам). Петр сядет за свободный стол, стряхнув с шершавой поверхности крошки от печенья, и просидит здесь еще несколько часов, наконец получив возможность всмотреться в струящийся за окном мир – окоем знакомой, сформировавшей его жизни. Тянущиеся пейзажи, нарисованные неторопливым временем, всхолмья, болота и излыселые пустоши, красно-бурая глина, искореженные бараки, слабый дым из тонких труб, пучки гниющей травы, копошащиеся в пажитной грязи вороны, снова кривые каркасы с брезентовыми крышами, все эти бесформенные приземистые лачуги, грузовики, ползущие по петляющим дорогам в клочьях черного дыма, перегоняющие их мотоциклы, переезды, на которых все они вынуждены останавливаться перед закрывающимися шлагбаумами, словно чернь перед царским кортежем. На безвестном садовом участке без малейшего намека на сад, владении, почему-то расположенном в самой низине, в непролазной грязи, среди канав и круглогодичных паводков, какие-то люди будут вытаскивать из бездонного багажника крохотной машины свитки черного рубероида, переносить их поближе к неказистой халупе, в центр похожей на небольшой пруд лужи. Должно быть, в эти темные свертки они в скором времени станут заворачивать свои израненные, предуготовленные к исчезновению тела. Каждый – свое. Израненные, сгибающиеся под тяжестью ливня, окунающие головы в его дым. Молча, в неведомом пронзительном ритуале. На краю черного пространства. Превратятся в младенцев, заснувших в разверстых ладонях вывороченной земли. Словно вырезанные из бумаги, слегка обгрызенные темнотой силуэты. На фоне рыже-алых краев исчезающего неба. Как ростки, утопающие в черной слизи. Несмолкающий монотонный шум будет перебиваться лишь позвякиванием ложечки о края очередного стакана с чаем. Меню не предложит ничего любопытного, и все же за облезлым столом захочется просидеть подольше. В конце концов лесистые пейзажи за окном свернутся, как потрескавшийся рубероид, расцветет ночь, природа превратится в бесконечный туннель, а стекло покажется вощеным опасным зеркалом. Неприметные, но осязаемые волны темноты начнут плескаться за ним, их рокот будет смешиваться со стуком колес и убаюкивать мир своим необозримо-безумным мотивом. Лишь иногда – случайные всплески света, блики размытых фонарей и фар, заслоняемые пляшущими тенями столбов, заборов, деревьев, вспыхи оранжевых жилетов в прорехах между ветками. В на мгновение рассеявшейся темноте.