Страница 7 из 27
Но о чем бы Донато ни рассуждал, он со слезой на глазах всегда вспоминал одно мясное блюдо. Из дикого вепря. Совершенно уникальное и непостижимое по своим кулинарным особенностям. Лирическим монологом об этом блюде закачивалась чуть ли не каждая встреча с Донато. Выяснялось, что опробовать это блюдо можно лишь в богом забытой родной деревушке Донато, в Венесуэле, на границе с Колумбией. Описывалась деревня, горная долина, отель-ресторан «Симон Боливар» на главной площади, текила под лайм и «сочное мясо дикого вепря» на вертеле. Почему бы его прямо здесь не приготовить? – спрашивали его. Мясо другое. В «Узбекистане» никто серьезно не соблюдал мусульманский халал: для пельменей нужны три сорта мяса с добавкой визиги. И тем не менее ресторан узбекский и не создан для блюд из свинины. А такого дикого вепря все равно не найти нигде, кроме Южной Америки. Но ведь есть дикие вепри и у нас в Советской стране? Есть. Например, в белорусских лесах члены политбюро охотятся на дикого вепря. Но вепрь другой. Не тот вепрь в Беловежской пуще. И главное – тут для этого блюда нет одного существенного ингредиента. Уникальный острый соус. Без него мясо дикого вепря – не вепрь. Назвать не могу, вы меня уважать перестанете. Ну скажи, скажи, Донато! Нет, никогда! Никогда!
Так Альперт и уехал с этой загадкой о легендарном мистическом блюде из дикого вепря. Уехал отчасти с целью эту загадку о великом «никогда» разгадать. Уехал в костюме, который раздобыл ему этот самый Донато, венесуэльский кулинарный маг. Он выторговал ему тройку темно-голубого сукна, как раз под полосатый галстук, который у Альперта уже был. Донато утверждал, что в таких костюмах ходит весь Белый дом в Вашингтоне. Этот костюм ему подарил заведующий транспортным отделом в американском посольстве, отбывая обратно к себе в Филадельфию. (Бородатый Донато пользовался популярностью среди здоровенных двухметровых мужиков-иностранцев.) Костюм был огромным, но явно зарубежного производства. Его легко подкоротил еврей-портной из Марьиной Рощи. Настоящий иностранный полосатый галстук голубых колеров завершал маскарад. Кожаные туфли нашлись в сундуке покойного дядюшки Альперта. Все это он взял с собой в чемодане (как артист кабаре на гастролях), когда был чудом (об этом позже) зачислен в поездку делегации советских студентов в Германию.
В Восточном Берлине он выглядел как американец, попавший в советский сектор из Западного Берлина. Он сумел отделиться от делегации в музее с двумя выходами. Музей архитектурно был выстроен в виде полукруга, своего рода подковы, с революционной панорамой эпохи социалистического Веймара в центре. Из этой подковы было соответственно два выхода. Любопытно, что, когда надо делать выбор, есть всегда два выхода. Иногда даже три. Но выход может быть только один. Ты всегда можешь воспользоваться только одним выходом. Это видимость, что выходов два. Выход только один. Или вообще нет выхода. В один из выходов он вышел, пока приставленный к делегации гэбист рассматривал статуи древнегреческих героев без рук и без ног. Дверь из музея вела в другую жизнь: был виден кусок бульвара, был слышен звон трамвая. Как в Москве, Яузский бульвар. Может, не надо? Когда вся делегация завернула в зал направо, он шагнул налево, на улицу. Еще не поздно было сделать вид, что вышел на свободу случайно: надо дождаться экскурсовода или кого-нибудь из администрации музея, сказать, что он потерял свою тургруппу в музейных коридорах. В памяти проплыл столик «Узбекистана» и Донато с рюмкой коньяка, хинкали и селедка под шубой, самиздат с Солженицыным и бублики с маком. На глазах у персонала музея Аьперт вышел, не попрощавшись, в ту открытую дверь, куда обратно нет входа. И дошел до ближайшей станции метро.
Все, кто бывал в Берлине, знает про существование в советскую эпоху станций метро, где поезда из советского сектора не останавливались, потому что эти станции находились в западном секторе Берлина. Это были станции-призраки. Восточные берлинцы сидели в вагонах с запертыми дверьми и смотрели на жизнь западных берлинцев, стоящих на платформах, куда они не могли ступить. Но в середине пятидесятых годов никакой Берлинской стены еще не было. Берлинцы могли ездить по всем секторам. Тебя, впрочем, могла остановить и проверить документы любая военная разведка и администрация сектора. Главное, чтобы не попасться на глаза какому-нибудь советскому смершнику – из тех, кто высматривает потенциальных дефекторов. Берлин пятидесятых был битком набит шпионами. «Я боялся, что меня узнают как своего, – говорил Альперт. – Не выглядеть как свой – в этом была главная задача. Но меня трясло изнутри. Я боялся, что меня будет трясти и снаружи. Какая-то германская старушка спросила меня (по-немецки, естественно): все ли со мной о’кей, я, видимо, выглядел не слишком о’кей». Это был самый опасный момент. Больше на него никто не обращал внимания.
Он угадал, что поезд метро был уже в западном секторе, когда заметил яркую рекламу на платформах. Он вышел в Западном Берлине. Это был, если не ошибаюсь, Кройцберг. Несколько остановок метро, и твое советское прошлое обрушилось, осталось за спиной облаком пыли. Ты стал человеком иного мира. Оставалось в нем зарегистрироваться – заявить о своем существовании. Недоразумения возникли почти сразу, когда на площади имени Адальберта фон Шамиссо он подошел к берлинскому полицейскому и заявил ему, что просит политического убежища. Полицейский участок был за углом. Там полицейский чин объяснил Альперту, что с таким немецким (безупречный немецкий Московского государственного университета) и с фамилией немецкого звучания Альперт может заведомо объявить себя – по происхождению – немцем. То есть не политическим беженцем, а возвращенцем – на свою историческую родину. Это гарантировало бы ему автоматическое получение немецкого гражданства. Это льстило. Действительно, один из прапрадедов Альперта был остзейским бароном, но у кого среди вильнюсоких евреев не было в семье остзейского барона? В который раз Альперту предлагалось выдать себя не за того, кем он являлся. Для того чтобы потомок остзейских баронов мог утвердиться на своей исторической родине, надо было сесть на трамвай, проехать две остановки, завернуть за угол, пересечь канал, повернуть направо, и через три квартала слева в переулке будет здание городского отдела регистраций браков, рождений и смертей, где можно будет подать заявление и заполнить анкету как немец-возвращенец, репатриант в поисках остзейских родственников. Альперт все это внимательно выслушал, набрался смелости и сказал четко, что никуда из полицейского участка он не выйдет. Он бежал от рук палачей тоталитарного режима, при чем тут трамваи? В таком случае, сказал полицейский, мы вынуждены вызвать американскую администрацию, потому что мы – в американском секторе Берлина; но вы, господин Альперт, об этом пожалеете, предупредил его берлинский полицейский. Альперт решил, что этот полицейский с его антиамериканизмом – возможно, коммунист (Кройцберг в те годы был рассадником левацкого радикализма). Через полчаса за Альпертом явились два представителя американского сектора. С этого момента и начались у Альперта весьма специфические отношения с Соединенными Штатами Америки. Как я уже говорил, многим читателям история его жизни хорошо известна, но были некоторые моменты, которые, по-моему, нигде не упоминались. Во всяком случае, я слышал их впервые. Например, первый шок от вида церэушников.
Дело в том, что они были одеты – шляпа, галстук, рубашка и, главное, костюм синего цвета – точно так же, как Альперт, разве что галстуки были не совсем такие же. У Альперта это был костюм из натурального сукна, а у этих агентов – имитация, синтетика, но кто там считает. Альперта это совпадение не столько изумило, сколько умилило. Он развеселился. Это ж надо: месяц за месяцем, чуть ли не год искать в сундуках родственников, в комиссионках и через фарцовщиков маскарадное одеяние, соответствующее в нашем воображении идеальному образу гражданина Западного Мира. И вот, после стольких трудов и дней, предстать перед статуей Свободы в форме агента ЦРУ! Вполне возможно, рассказывал Альперт, его ироническая улыбка и взбесила церэушников: мол, кого этот «беженец» из себя воображает? не издевательство ли это с его стороны – одеваться как они? не провокация ли это?