Страница 6 из 27
Для Альперта эти поиски были увлекательными – как в детективном романе. Он обошел все комиссионки – от Арбата до Марьиной Рощи. Попадались лишь старомодное тряпье или дорогой китч. В одной из комиссионок Альперт нашел лишь достойный темно-синий в полоску галстук, несколько похоронного вида, но зато без синтетики, как и дедовский, в горошину. Дальше дело не двигалось. Находились брюки, но они не подходили к пиджаку. Конторы индпошива еще кое-где остались, но все портные европейского класса или бежали в Европу с революцией, или были расстреляны Сталиным, или сами перемерли, окутанные облаком нафталина и пропитанные запахом советской валерьянки. Я лет на пятнадцать моложе Альперта, но и у меня еще жив в памяти о советском детстве отчетливый запах нафталина из семейных сундуков: мы рылись в старых вещах для детского маскарада в домашней кутерьме под Новый год. Запах нафталина и еще валерьянки – постоянные сердечные приступы у старших в доме: запахи советского страха и государственных праздников.
2
Тем временем в кафе напротив ситуация явно усугубляется. Официант появляется вместе с грузным человеком в белой рубашке с бабочкой и в фартуке – то ли это шеф-повар, то ли владелец заведения. Официант стоит чуть поодаль и внимательно вслушивается в загадочный спор своего шефа и бородача. Бородач отмахивается от них презрительным взмахом руки и пускает им сигарный дым в глаза. Остальные посетители за соседними столиками начинают прислушиваться к скандалу.
Альперт – один из тех, кто может рассказывать о какой угодно ерунде, как будто это событие мирового масштаба или детективный роман. Есть такие люди: что бы с ними ни произошло – увидел старого знакомого в автобусе или заметил новую витрину магазина на углу, – все это воспринимается ими как невероятное приключение. Все им кажется страшно занимательным. Я всегда слушаю Альперта с улыбкой. Но его рассказы о Москве пятидесятых – это несколько иной коленкор. Тут у Альперта в голосе возникают романтические нотки, голос слегка дрожит. И при этом, как бы ни отклонялся он от сюжета, всегда в этих анекдотических или страшных ситуациях сквозил один и тот же мотив, цель и смысл которого трудно сформулировать, но этот мотив всегда присутствовал, в этом не было никакого сомнения.
Он мечтал о мифической загранице, о Западе, чуть ли не с детских лет. Что там за железным занавесом? Первые стиляги. Коки, брюки клеш, а потом дудочкой. Или сначала дудочкой, а потом – клеш-галифе. И уже студентом, когда у него появились карманные деньги, он интуитивно почувствовал, что в советской Москве ресторан был своего рода заграницей. Это была уэллсовская дверь в другой мир. Заграница – где все по-другому – открылась ему в ресторане, куда его впервые привел влиятельный советский дядюшка. Я тоже помню эти душноватые, с дурманящим запахом портвейна, папиров и шашлыков, со скатертями в пятнах и с хамством официантов барочные залы с пыльными колоннами. Но для поколения Альперта доступная всем в те годы советская мечта о Западе была мечтой ресторанной. Официант как демонстрация того, что капитализм существует даже в стране победившего социализма. В ресторане государство исчезает, остается официант и ты, и закон зоологического капитализма: ты ему деньги, он – обслугу и продукт.
О каждом из знаменитых московских ресторанов ходили легенды: слухи об отдельных кабинетах с прекрасными дамами в «Арагви», похмельное хаши для избранных в «Арарате» или кофе эспрессо в зеркалах бара «Метрополь» с иностранцами под надзором сексотов. Упоминался Юрий Олеша в «Национале» с бокалом французского коньяка за загадочным яблочным пирогом под названием «пай». Упоминались приватные концерты джаз-оркестра Утесова в «Пекине». Альперт на последних курсах университета зарабатывал вполне приличные деньги репетиторством и переводами. Неожиданные «башли» (как тогда говорили) возникали и у друзей. Подбрасывал деньги и отец-фотограф. Альперт зачастил с друзьями в ресторан «Узбекистан» на Неглинной («Узбекистон» – так, по-узбекски, называли ресторан его знатоки и завсегдатаи). Фасад ресторана был в стиле классического ар-нуво, вроде лондонского Палладиума. Но гипсовые балясины на сводах потолка внутри, базарно и пестро раскрашенные, и витые колонны с хрустальными канделябрами воспринимались как восточная роскошь, этническая экзотика. В этом ресторане, обожаемом, между прочим, партийными чинами, у Альперта возник необычный блат.
Альперт с парой близких друзей-студентов часто захаживал сюда часов в одиннадцать утра, как бы на завтрак, прогуливая университетские лекции, когда в ресторане практически не было посетителей, или совсем поздно вечером, когда здесь кончалась ресторанная гульба. Где еще найдешь такой рай по дешевке для молодых жадных ртов: манты и беляши, пельмени и люля-кебаб, шурпа и бастурма, – все это было по карману даже студентам. Альперт назвал эти ресторанные пьянки по-старомодному «дружеской пирушкой». А узбекский коньяк они притаскивали, ради экономии, с собой, в студенческом портфеле, как бы под полой, а в действительности на глазах у официанта по имени Донато. Тот делал вид, что не замечает. А потом и сам присоединялся к их столику на стаканчик-другой. Этот официант, он же по совместительству и ресторанный повар, сыграл ключевую роль в дальнейшей жизни Альперта.
Альперт, говоря о Донато, впадал в восторженное экстатическое состояние. Он был старше Альперта года на четыре, но по опыту, казалось, и на все сорок, хотя и с темпераментом подростка: латиноамериканский энтузиазм – и в словах, и в жестах. Это был, короче, человек без возраста, хотя и с бородкой. Ресторанный работник Донато из Венесуэлы бежал в Советский Союз от южноамериканской диктатуры, хунты и язв капитализма. Он был коммунистом-идеалистом. Он прибыл в Москву, чтобы изучать марксизм-ленинизм и подрывную деятельность. Но из него не вышло ни диалектического материалиста, ни толкового террориста. Его в конце концов выпустили из идеологического карантина и нашли ему работу по профессии – поваром. Милый и веселый был человек (говорил Альперт), хотя и заядлый коммунист в юности. С возрастом он несколько приостыл в своем прокоммунистическом энтузиазме. От коммунизма его у нас в России немножко отучили.
В его рассказах мелькали не ядерные боеголовки и прибавочная стоимость, а сомбреро, мамаситы и мустанги. Альперт и его друзья слушали открыв рот (куда лился коньяк) про реку Ориноко и генерала Боливара, про кокаин маковых полей и вулканы революции, про слонов и крокодилов капитализма, про водопады и всадников без головы, про голых девок в барах и про коммунистов с кокаином в джунглях. Альперт узнавал от Донато про марки модных машин и как зачесывать кок под Элвиса Пресли. Собственно, Альперт и его товарищи стали регулярно приходить в «Узбекистан», чтобы услышать очередную южноамериканскую историю о революционной жизни за рубежом из уст этого бородатого чудака. Они открывали тяжелые двери советского ресторана и попадали за границу. Все это они узнавали от Донато отрывками, когда он присаживался к их столику минут на пять между беганьем в кухню и к другим столикам. Но эти пятиминутки складывались в эпику нового Одиссея: тысяча и не одна бессонная ночь в разговорах и фантазиях о далеких странах и ресторанах. Возвращаясь домой на рассвете, Альперт повторял, как мантру, магические слова, услышанные от Донато: «Арепа – лепешки, чичаррон – свиная кожа». Эти слова внушали надежду. Позже начались и периодические встречи в разных кафе и забегаловках Москвы. Пока либеральная Москва изучала в самиздате свидетельства жертв культа личности Сталина, Альперт и его компания открывали для себя Конрада и Оруэлла на английском, Кафку по-немецки и Сартра по-французски. Книги и водка, дешевые забегаловки и любовь. Собственно, эта жизнь, как я понимаю, не слишком отличалась от той, которую вели в ту эпоху богемные бездельники Гринвич-Виллидж в Нью-Йорке или лондонского Хэмпстеда.
Альперт и Донато сдружились: Альперт знал немецкий, английский и французский, то есть был для Донато крайне нужным человеком, поскольку Донато затеял активную переписку на разных языках с другими иностранными камрадами о диалектических путях победы марксизма-ленинизма в отдельно взятой стране и опасностях левизны в коммунизме. У этого венесуэльца были загадочные связи. В свое время его поощряло в этих контактах идеологическое гэбистское начальство. Но Альперту очень быстро стало ясно, что эпистолярная активность Донато с зарубежными марксистами была в действительности прикрытием для обмена разнообразными кулинарными рецептами и даже пересылкой друг другу разных экзотических специй с четырех континентов. Коммунизм выветрился, а любовь к мясу – готовке мясных блюд – осталась, что не удивительно для южноамериканца. Такие манты, как у него в «Узбекистане», ни один узбек не мог приготовить. Не говоря уже про чебуреки с ягнятиной. Даже элементарный люля-кебаб пузырился соком и распевал у него мексиканские романсы. Благодаря Донато Альперт быстро изучил все вариации кулинарной экзотики нацменьшинств СССР – татарский плов и узбекские манты, в его желудке отыграли дагестанские хинкали и сибирские пельмени, была изучена специфика аджарского хачапури в грузинской кухне. А из переписки Донато с коммунистами-интернационалистами Альперт-переводчик узнавал о неаполитанской моцарелле-буффало, о таиландских травах для зеленого кари и специях для марокканского кускуса.