Пророки

С той поры Мэгги раздражали все дети, включая собственных. И людей, осмелившихся произвести на свет потомство, она порицала: и мужчин, имеющих наглость разбрызгивать свое семя, и женщин, даже не попытавшихся правдами и неправдами положить беременности конец. К тем и к другим она относилась с большим подозрением. Рожать ребенка в Пустоши означало совершать преднамеренную жестокость, и она не могла простить себе, что сама поступила так же в трех из шести случаев. Где теперь первый ее ребенок? Где второй? Видите? Что же это еще, как не жестокость?

Малявки, как она их звала, представления не имели, кто они такие. Впрочем, как и многие взрослые. Правда, те намеренно выбирали невежество – как-то проще смириться с собственным падением, притворившись, будто ты его заслужил. Малышня же носилась по плантации, забегала в хлев, исчезала среди хлопковых кустов, деловитая, как рой навозных мух. И в кудлатых головках их не имелось ни малейшего представления о том, какой ад каждому из них уготован. Глупые, беспомощные, неприятные. Однако, сколь бы сильно Мэгги ни ненавидела их, вспомнив, что им предстоит пережить, она всегда смягчалась.

А вот тубабские дети обречены были вырасти теми, кого из них воспитают родители. И помешать этому она не могла. Как ни старайся, все равно из них выйдут те же унылые алчные создания, на радость их лишенному юмора богу. К ним Мэгги испытывала только жалость, а жалость лишь усиливала ее отвращение.

По счастью, она быстро сообразила, что перед кормлением можно натирать соски лепестками паслена, ведь фиолетового сока на темной коже не разглядеть. И сработало! Вскоре Аделина умерла, как сказал врач, по неустановленным причинам. Изо рта у нее перед смертью шла пена. Но никаких подозрений это не вызвало, ведь у Рут был уже один выкидыш, а предыдущий ребенок родился мертвым.

Однако у четвертого ребенка, Тимоти, воля к жизни оказалась не слабее, чем у Мэгги. Теперь он уже взрослый. Красивый – ну, для этих. И добрый, добрее, чем можно было ожидать, учитывая происхождение. Мэгги порой задумывалась, чем он сейчас занят? Пишет свои картины, наверное. У него к этому делу талант. До его возвращения оставалось еще много недель, а Рут уже заставила Мэгги вылизать весь дом. Однако, сколько ни вылизывай, ничего тут, на ее взгляд, не менялось. Наверняка и Тимоти никаких перемен не заметит.

Взрослых она тоже не щадила. Но знала, что результаты будут ничтожны и ведовство ей самой обойдется дороже, чем тем, в кого она метит. Однако власть есть власть, пусть и маленькая. А потому, убедившись в том, что ей доверяют, Мэгги не упускала случая подмешать что-нибудь в еду в те редкие моменты, когда за ней не следили. Аккуратно, без спешки. Пару капель змеиного яда в холодный чай. Щепотку размолотого под каблуком стекла в мамалыгу. Но только не мочу и не экскременты, нет, это слишком личное. Ни одного волоска с ее головы не попадет к ним в пищу – вот зачем она всегда так тщательно прятала волосы под платок. Ни одной своей частички она не отдаст им добровольно, нет уж, не видать им такого удовольствия. Да и оскорбительно это было бы, все равно что дать им над собой еще большую власть. Колдуя, она, как и полагалось, негромко бормотала себе под нос, но если кто и слышал ее заклинания, то всегда думал, что это она возносит хвалы ловкому небесному обманщику. Конечно, таким тубабов не убьешь, но уж пару неприятных минут точно доставишь. Желудочные колики и кровавый понос ее вполне устраивали.

Однако Мэгги помнила, что подозрения на себя навлекать нельзя. И сегодня в печенье ничего не добавила. Потому что недавно во сне ей было предупреждение. Чаще всего ей снилась просто темнота. Спала она, как говорится, как убитая, за что не раз получала тумаков от Пола. Но сегодня ей явилась облаченная в белое мать с закрытым вуалью лицом, и Мэгги поняла – опасность близко, нужно быть предельно осторожной. Что ж, ладно, значит, просто печенье.

Вернулись собаки и, поскуливая, заскреблись в заднюю дверь, привлеченные запахом шкварчащей на сковородке свинины. Мэгги вышла на крыльцо, в предутренние сумерки. Кромка неба едва-едва начала бледнеть, но солнце еще не показывалось. Мэгги громко причмокнула губами, чтобы унять разошедшуюся стаю. На минуту собаки притихли, но тут же расшумелись снова. Тогда она спустилась по ступенькам и подобрала с земли палку. Повертела у псов перед носом, а потом зашвырнула как можно дальше. Собаки тут же пустились в погоню.

– Вот и славно, – пробормотала Мэгги.

Обернулась в том же направлении, куда умчались собаки, и вгляделась в темноту. Что бы ни таилось в лесах, что бы ни лежало за ними, хуже, чем здесь, там точно быть не может, размышляла она. В юности она часто гадала, что находится за дремучей чащей. Должно быть, еще одна река. Или город, где живут похожие на нее люди. А может, гигантская дыра, в которой обитают чудовища. Или огромная могила, куда скидывают тех, от кого нет больше толку.

А еще может быть, что тубабы не врут и там, за лесами, нет ровным счетом ничего. Там кончается мир, и тех, кто отважится отправиться туда, поглотит ничто. Так-то не самый плохой исход. Мэгги все стояла, не шевелясь, и смотрела вдаль. Сколь ни больно в этом признаваться – даже самой себе. но сил у нее почти не осталось. Проведенные в Пустоши годы опустошили ее, как и обещало название плантации. Из подруги – в надоевшую куклу, из дойной коровы – в кухарку. И мнения ее ни разу никто не спросил. Кого такое не измотает? Да, она была измучена. Но все же не сломлена. По-прежнему находила силы обращать страдания против их же источника. Хоть так поквитаться.

Эсси – та, что иногда помогала Мэгги с работой по дому, – должно быть, уже на ногах. Хлопочет над хныкающим ярмом, что едва не убило ее, появляясь на свет.

– Ох, Мэг, прям и не знаю, как быть-то мне. Он все глядит на меня своими стеклянными глазами, страшно до смерти, – как-то сказала она Мэгги.

Та окинула ее взглядом – растрепанная вся, платье измято, лицо посерело от слез. До сих пор она видела Эсси такой лишь однажды. И что в тот раз, что в этот сразу же взвилась.

– А куда деваться, женщина? Что сделано, то сделано. Такое вот у тебя дитя народилось. Коль так страшно в глаза ему смотреть, возьми да зажмурься. А лучше отдай его с концами Тетушке Би, она этот цвет больше нашего любит, – выпалила она резче, чем собиралась. Потом замолчала, погладила Эсси по плечу и добавила мягче: – Погоди, может, я смогу иной раз заскочить да помочь тебе. – Она через силу улыбнулась. – Амоса тоже надо бы припахать. И наплевать, что он скажет, тем более раз вы с ним через метлу перемахнули[1].

Мэгги и вообще мало интересовало мнение Амоса по тому или иному поводу. Она отлично помнила, как однажды он вошел в кабинет вместе с Полом Галифаксом, а вышел оттуда совсем другим человеком. Может, кому он после и стал казаться более привлекательным, но только не Мэгги. Каждый его взгляд, каждое слетавшее с языка слово она считала чистейшим надувательством. Он, однако ж, очень собой гордился. А люди гордость любят. И частенько принимают за мудрость.

– Доброе утро, – говорил Амос и улыбался этак честно-разлюбезно.

Мэгги лишь кивала в ответ и издали бросала на него косой злобный взгляд. И все же она понимала, что Эсси в нем нашла, когда Пол прислал его к ней. Конечно, приятнее, когда спрашивают разрешения, а не берут силой, когда прижимают к себе, а не к полу. И все же змея есть змея, и кусается она больно, даже если неядовитая.

Иногда, окидывая Амоса пристальным взглядом – отмечая, как он выступает, выпятив грудь и задрав нос, – Мэгги смеялась. Понимала, что он такое делает, кому и зачем пытается подражать. Презрения она к нему не испытывала, но и теплых чувств не питала тоже. Лицо у него было доброе, но печальное – и это, последнее, роднило его и со своим народом, и со всей плантацией. Сам черный, как свежевскопанная земля, но предан отчего-то был тем, от кого всегда жди удара исподтишка.

1

Во времена рабства в Америке темнокожие не могли сочетаться законным браком. Поэтому влюбленные придумали другой ритуал, который должен был показать, что отныне они муж и жена, – молодые прыгали через метлу. – Прим. переводчика.