Пророки

Взяв два полена, Мэгги направилась к плите возле одной из дверей. Всего дверей в кухне было две. Та, что ближе к плите, западная, выходила на крытое крыльцо, где Мэгги спала. Южная же вела в столовую. А значит, и в расположенные за ней холл, гостиную и диванную, где любила проводить время Рут, когда бывала в хорошем настроении. Усевшись перед окном, за которым простиралось хлопковое поле, она, бывало, часами смотрела вдаль. На губах ее при этом играла улыбка, такая легкая, что сразу и не скажешь, улыбается Рут или нет.

Кабинет Пола располагался в задней части дома. Мэгги в жизни не видела столько книг в одной комнате. И каждый раз, заглядывая туда, мечтала взять одну с полки и прочитать что-нибудь. Все равно, какие слова, главное – сама.

На втором этаже по углам дома располагались четыре просторных спальни. Пол и Рут спали в восточных комнатах, тех, что выходили на длинный балкон, с которого хозяева могли любоваться своими владениями. Северо-западная комната принадлежала их единственному выжившему отпрыску Тимоти. Сейчас он получал образование на Севере. Но Рут требовала, чтобы даже в его отсутствие постель здесь расстилали каждую ночь, а белье на кровати меняли раз в неделю. Последняя спальня предназначалась гостям.

Прозорливый народ прозвал плантацию Галифаксов Пустошью. Отсюда не сбежишь: кругом заросли болотных кленов, железных деревьев, галезий, сосен – да такие дремучие и непроходимые, что представить нельзя. И коварные воды, где таятся хищники, которым не терпится вонзить клыки в сочную плоть. Лучшей тюрьмы и не придумаешь.

Если Миссисипи не изжарит тебя заживо, так уж потом обольет точно. Мэгги еще посуду достать не успела, а уже так взмокла, что платок на голове хоть выжимай. Придется сменить его перед тем, как Галифаксы сядут завтракать. Сами-то они даже рук перед едой не мыли и подтереться после уборной не могли сами, зато от нее требовали всегда выглядеть крайне опрятно.

Мэгги огладила бока выпачканными в муке руками, радуясь тому, как сильно ее тело отличается от тел захватчиков – не только пышными формами, но и кожей, никогда не обгорающей даже под самым яростным солнцем. Она любила себя. Если чем и была недовольна, так только хромотой – не самим увечьем, а тем, как оно ей досталось. Мир же стремился заставить ее относиться к себе иначе. Обозлиться. Обратить против себя собственные мысли. Смотреться в зеркало и ненавидеть свое отражение. Но ничего у него не вышло. Чем хуже он с ней обращался, тем больше она ценила свою кожу. Она была из тех черных, от которых свои нос воротят, зато тубабы аж слюнки пускают. Порой ей казалось, что тело ее светится в темноте.

Оглаживая свое тело, она пробуждала внутри еще одно запретное чувство – уверенность в себе. Впрочем, невооруженным глазом этого было не различить. Безмолвный бунт, глубоко личный и оттого особенно приятный. Ведь что радости, что личного пространства ей перепадали жалкие крохи. Страдание крюками торчало из углов кухни, а из каждой укромной щели рвался наружу гнев. Пробирался меж половиц, проползал под дверями, сочился сквозь сжатые губы.

Мэгги подбросила дров в брюхо плиты и вытащила из верхнего шкафчика противень. Вернувшись к рабочему столу, вывалила из миски тесто, формочками вырезала из него печенья, убористо разложила их на сковородке, а затем отправила ее в духовку. Это вовсе не значило, что теперь ей можно передохнуть. Когда служишь людям находчивым, дело тебе найдется всегда. Особенно если находчивость их идет от скуки, от желания поизумляться чему-нибудь, пускай и незаслуженно.

Ну и горазды же на выдумки были эти Галифаксы! Однажды, например, Пол зазвал ее к себе в комнату. Когда Мэгги вошла, он стоял у окна, и лица его в ярком свете солнца было не разобрать.

– Подойди, – приказал он ровным, сочащимся ядом голосом.

И велел ей подержать его мужской орган, пока он будет опорожняться в ночной горшок. Повезло еще, что чего похуже не придумал. После он приказал ей направить его щель себе на грудь, из комнаты она вышла вся в желтых, притягивающих мух потеках. И да, она считала, что легко отделалась, однако, вы только подумайте, какие фантазии!

Она постаралась вспомнить, что говорила ей Кора Дорогуша – бабушка из Джорджии, объяснившая Мэгги, кто она такая. Мала она тогда была, да и времени побыть вместе им выпало совсем немного. Но если уж что в мозгу отпечаталось, нипочем не сотрешь. Оно, может, и поблекнет от времени, но до конца не исчезнет. Каким же это заморским словом Кора Дорогуша называла тубабов? Точно! Ойбо! И на английский толком не переведешь. Ближе всего по смыслу будет «катастрофа». Вот уж точно, все они – ходячая катастрофа.

Грубость их Мэгги не пугала, ведь ничего другого она от них не ждала. Люди себе обычно не изменяют, и, как ни больно это признавать, все же спокойнее, когда они ведут себя предсказуемо. А вот проявления доброты доводили Мэгги до паники. Доброта – непредсказуема, как и все ловушки. Мэгги отвергала ее, рискуя нарваться на последствия. Но лучше уж получить привычное наказание и не чувствовать себя идиоткой.

Много лет назад, когда она только приехала в Пустошь, Рут – по виду ее ровесница – отнеслась к ней очень тепло. Обе они в ту пору были совсем девчонками, несмотря на то что уже кровоточили.

– Ну же, не плачь, – сказала Рут тогда, радостно глядя на нее. Тонкие губы растянулись в улыбку, обнажив неровные зубы.

Она повела Мэгги в дом, такой большой, каких она до сих пор и не видывала. И даже пригласила наверх, в свою спальню. А там вытащила из шкафа платье, и Мэгги осмелилась им восхититься. До чего же ткань красивая, вся в оранжевых бутончиках – крошечных совсем, вроде горошин. Никогда у нее не было такой прелестной вещицы. Кто бы на ее месте устоял? Рут тогда носила под сердцем ребенка – одного из тех, что не выжили. И отдала платье Мэгги, объяснив, что на нее оно все равно больше не налезает.

– Мне сказали, ребенок родится зимой. Ужасно, правда?

Мэгги не ответила, потому что любой ответ обернулся бы против нее.

– Уж придется нам постараться, чтобы сюда не пробралась пневмония, верно?

На этот вопрос отвечать можно было без страха, и Мэгги кивнула.

– Как же тебе идет мое платьице! Прямо вся светишься! Мне всегда казалось, что на черномазых белое смотрится лучше, чем на людях.

Мэгги тогда была молода и не понимала, что к чему. Не сознавала, как опасно принимать такие подарки, что платье в любой момент отберут да еще и оговорят ее в придачу. Так оно и вышло. И, когда после такого теплого приема от Рут Мэгги обвинили в воровстве, она не стала оправдываться. Какой смысл? И порку вынесла, как смогла бы лишь женщина вдвое старше и при вполовину меньшем числе зрителей.

О, как убивалась Рут, думая, что слезы заставят Мэгги поверить в ее искренность. Они ведь и впрямь на вид казались настоящими. Да еще несла какую-то чушь, что Мэгги ей как сестра, не удосужившись спросить, согласна ли сама Мэгги на такое родство. Видно, считала, что стоит ей писать захотеть, как Мэгги тут же радостно подставит руки под струю и напьется. Одно только она поняла, пока Рут рыдала: слезы тубабских женщин – зелья опасные, от них и камни раскисают, а люди всех цветов кожи теряют разум, становясь мягкими и податливыми. Так был ли смысл спрашивать: «Отчего же ты не сказала правду?»

Зимой Рут разрешилась девочкой, которую назвали Аделина. А после принесла малышку – беленькую и очень недовольную – в кухню и сказала Мэгги:

– Держи-ка. Я помогу тебе расстегнуть платье.

Мэгги видела, как других принуждали к такому, и боялась, что однажды придет и ее черед. Всю выдержку пришлось призвать на помощь, чтобы сделать вид, будто она согласна стать этому ребенку дойной коровой. Глаза у девочки были тусклые, а ресницы почти того же оттенка, что кожа. С тем же успехом могла родиться и вовсе без ресниц. Ищущие губы малышки коснулись ее груди, и Мэгги всю затрясло. Она выдавила из себя улыбку, просто чтобы не швырнуть хрупкое тельце оземь. Да что же это за люди, которые не желают кормить собственных детей? Лишают их счастья пить материнское молоко? Даже животные так не поступают.