Страница 11 из 12
– Я-то не против. Но вот другие не понимают. Считают, что кушать надо основательно, и лучше, когда есть мясо.
– А вы разъясняйте. Знаете, как упоительны в Русии вечера?
– Это я знаю. Хлопнешь березового соку и все – трын-трава! Только башка потом с утра – дубовая. И есть хочется. У нас, в Науру, между прочим, кое-где сохранился красивый старинный обычай – если еды на всех не хватает, отправляются в гости к соседям.
– Наш подход. Общинный принцип. У нас тоже в соседнюю квартиру, бывает, приходится за солью вечером сходить.
– В другое племя, в другое племя… И не за солью, господин капитан.
Чего-то он недоговаривал. Бандранян вначале не очень задумывался об этих разговорах наурийца относительно еды. Ну, мало ли? Человек крупного размера, может, действительно, привык в Науру к другой кухне? Опять же, зубы хорошие.
– А что, голодаете?
– Маловато мяса. Поел, а в животе – пустота. То ли дело – у нас: захотел мяса – взял копье с топором, и пошел к соседям.
– Что ж, там: продают, или – как?..
– Это уж как придется, господин капитан. Еда-то – она всякая.
Бандранян стал задумываться. Любопытный тип, этот Филип-Гар. Больше похож не на ученого, а на… Кого он мне напоминает? И смотрит так странно. Ласково. С любовью. Так в Монголии в мясном отделе жена смотрела на колбасу. Очень странно.
В отличие от зообиолога, с вануатским академиком – Главным химиком корабля Сержем Дурен Коо – бывший красавцем, а ныне – погруженным в меланхолию неряшливым облысевшим стариком, отношения Бандраняна не складывались. Химик, одетый в какую-то невообразимую национальную простынь-тунику кричащей расцветки, экспериментировал, смешивая разные вещества с лабораторным этанолом. Он жил прошлым, воспоминаниями о тех временах, когда были деньги, знался с богатыми людьми. Но благодетель оказался врагом Вануату, бежал в Лондон, и ему пришлось на старости лет зарабатывать на жизнь алхимией – гнать самогон из баобабовых опилок. На этом поприще, впрочем, удалось добиться успехов, признали научный талант и даже доверили представлять страну в качестве Главного химика в другой Вселенной. Дурен Коо, заполучив запасы реактивов, считал, что имеет полное право распоряжаться этанолом по своему усмотрению. Он соорудил из тарного ящика некое подобие телевизионного корпуса, и, приняв дозу этанола, залезал головой туда, воображая себя диктором.
Когда Бандранян пытался делать замечания, химик быстро выходил из себя. Он вскакивал, и начинал бегать вокруг капитана, не снимая ящика с головы и ожесточенно жестикулируя. Бусы из крупных желтых шаров на кадыкастой шее Сержа гремели, а сам он, дыша перегаром, принимался обвинять Бандраняна в непоследовательности и трусости:
– Вы меня ругаете, господин капитан, в алкоголизме, а сами, между тем, ведете соглашательскую политику с американцами! Почему до сих пор не направили ракеты водородные на Вашингтон?
– Позвольте, – терялся Бандранян, – но мы же – не Гитлер!
– А надо ударить, а не придираться к честным сотрудникам! Приспособленцы! И не пугайте меня!
– Прекратите истерику, господин Дурен Коо! Не надо на нас плевать с академической высоты – плевков не хватит! Что вы себе позволяете? Нас не заплюешь! Мы сбили не один пиндосовский спутник, и всегда говорили, что они сами разбивались. Это вы никак не сможете назвать приспособленчеством!
Одним из наиболее загадочных деятелей корабельной науки был академик-физик Дзахан-Поллы из Тувалу. Никогда не расстающийся с красивым бубном из ослиной шкуры, он или медитировал в гамаке пилотской кабины, или лежал без движения в каюте, а на все вопросы отвечал:
– Не мешайте слушать духов.
– Мой бубен настроен на торсионные космические струны.
– Я беседую с Эйнштейном, пшел вон!
***
Как и на лунной базе, вторым соседом Гроша по каюте на линкоре снова стал назначенный начальником медсанчасти корабля лейтенант Гадюшенко. И на Луне, и на корабле худой изможденный атлет в свободное время поднимал гири и хвалился достигнутыми результатами. В условиях низкого лунного тяготения это были выдающиеся достижения, которым могли завидовать все земные богатыри.
Служба Гадюшенко в бытность его на «Домострое» заключалась в вынесении различных санитарных предписаний и запретов. Он круглые сутки инспектировал несколько лунных столовых на предмет наличия или отсутствия запрещенных продуктов, тараканов и крыс. Бесчисленные дегустации и пробы не добавляли ему веса, и Гадюшенко подозревал, что внутри него сидит солитер, который питается за троих. Рентген не обнаруживал хитрую и изворотливую тварь, поэтому приходилось пользоваться таблетками от нервов. Также нужно было обследовать продовольственные склады прапорщика Коростина. Работы было столько, что если бы не утренние занятия йогой с получасовым стоянием на голове, лейтенант давно бы уже свихнулся.
Он пытался и Илью вовлечь в свои утренние гимнастические упражнения:
– Илюха, пойми – голове для лучшей работы нужно хорошее кровоснабжение. Когда я становлюсь на нее, кровь с кислородом, сам понимаешь, вся туда и приливает. Кстати, очень хорошо помогает бороться с солитерами и глистами. Это я как врач говорю! Полчаса постоял на голове – и все, обеспечил ее кислородом на весь день.
Впрочем, утренний кислород не добавлял Гадюшенко оптимизма. Он был страшно озабочен, мрачен, мнителен, боялся подцепить СПИД, и каждую минуту мыл руки перед едой. Кругом, невзирая на его усилия, процветала вопиющая антисанитария. Прапорщик Коростин развел на своих продовольственных складах целый крысиный зоопарк – огромные чудовища перемещались там совершенно свободно, как отдыхающие по набережной Геленджика. Гадюшенко совершенно справедливо опасался при посещении складов, что подвергнется их нападению.
Между тем Коростин, вместо травли крыс полониевым чаем, ставил какие-то дурацкие механические крысоловки с дефицитными плавлеными сырками «Нежность». Гадюшенко подозревал, что под это дело Коростин просто списывает огромные партии сырков, загоняя их налево.
В столовых положение было не лучше. Кроме крыс, они еще кишели тараканами, но персонал и там не желал выполнять указания Гадюшенко по применению полониевой воды для промывки продуктов и влажной уборке столов и полов. В меню периодически обнаруживались запрещенные эстонские шпроты, молдавские овощи, грузинские фрукты и польские яблоки. В барах подпольно торговали грузинскими винами, содержащими все известные науке вредные вещества. Что было крайне обидно трезвеннику Гадюшенко – подведомственный лунный контингент употреблял эти пойла особенно охотно.
По прибытии с «Домостроя» на «Русь» в должности корабельного врача, Гадюшенко понял, что забот не убавилось. В подчинении у него оказались два медбрата: губастый и болтливый старший матрос Маркин, и просто матрос Никонин – задумчивый и вечно обиженный. Они поражали Гадюшенко феноменальной глупостью: вместо того, чтобы помогать лейтенанту, угадывать его мысли, проявлять служебное рвение, медбратья предпочитали прятаться по закоулкам и устраивать пустопорожние обсуждения смысла жизни. Между тем они не умели даже поставить укол – Никонин боялся крови, а у красноносого Маркина постоянно тряслись руки.
Доставлял заботы начальнику медсанчасти и штабс-майор Гробовой, жалующийся на слабость в членах из-за низкого тяготения.
– Вы, господин майор, гирями займитесь, – советовал Гадюшенко. – Йогой. На голове постойте. Профилактика – лучшее лечение-с.
– Она и так раскалывается от мыслей. Ты мне не гири, а таблетки давай, – требовал Гробовой.
Он стал чрезвычайно раздражителен, и Гадюшенко приходилось выписывать ему успокоительные пилюли, припасенные для личных нужд. Запасы быстро таяли.
***
Редактор корабельной стенгазеты «Слово» старший прапорщик Медяков пребывал в состоянии глубокой задумчивости. Газета отнимала немало душевных сил, поскольку сообщать было решительно не о чем, да и корреспондентов (кроме Крыстины Портянкиной) найти не удавалось. Портянкина, сказать откровенно, уже совсем не проявляла того энтузиазма, с которым когда-то начинала писать заметки. Приходилось придумывать темы и писать самому, хотя мысли занимало другое.