Страница 97 из 101
О самой Арине Родионовне и её биографии написано немало. Её настоящим именем было Иринья, что подчёркивало северно-русские, поморские корни. Архангельский историк и краевед И. И. Мосеев подсказал автору этих строк, что только поморы могли назвать Ирину Ириньей. Имя Арина было её домашним.
Мать Лукерья Кириллова и отец Родион Яковлев имели семерых детей. Ребёнком Арина числилась крепостной графа Апраксина, но затем её родную деревню вместе с людьми купил прадед Пушкина Абрам Ганнибал. И позднее Арина попала няней к будущему поэту. Она была грамотна, сохранилась её позднейшая переписка с Пушкиным, который всю жизнь относился к своей няне с трепетным уважением.
Жизненный путь Арины Родионовны показал прекрасный пример жизни женщины в согласии с русской традицией. Происходя из большой семьи-рода, Арина и сама оставила большое потомство, прожив свои дни с чуткой любовью к детям, которых воспитывала по народным обычаям. Она умерла летом 1828 года. Регистрацию её похорон позднее нашли в списках Смоленского кладбища Санкт-Петербурга.
Пушкинские записи тех сказочных сюжетов, что были сделаны в Михайловском со слов Арины Родионовны, до поры до времени оставались неиспользованными, и только несколько лет спустя поэт воплотил их в своём творчестве.
В 1831 году работа над “Сказкой о царе Салтане” была завершена. При ее написании Пушкин и обратился к своим конспективным заметкам, сделанным в ссылке. В основе сказки, вне сомнения, лежало древнее предание, повествовавшее об островном государстве, состоявшем из города-крепости, которое охранялось береговой стражей и вело международную торговлю.
Сюжет этого пушкинского произведения находил параллели в европейском фольклоре, но не выпадал и из собственно русской традиции, вопреки мнению некоторых литературоведов. Вариант Арины Родионовны, правда, содержал несколько оригинальных особенностей. В записях Пушкина читаем:
“Некоторый царь задумал жениться, но не нашёл по своему нраву никого. Подслушал он однажды разговор трёх сестер. Старшая хвалилась, что государство одним зерном накормит, вторая, что одним куском сукна оденет, третья, что с первого года родит 33 сына. Царь женился на меньшой, и с первой ночи она понесла. Царь уехал воевать. Мачеха его, завидуя своей невестке, решилась её погубить. После девяти месяцев царица благополучно разрешилась 33 мальчиками, а 34-й уродился чудом — ножки по колено серебряные, ручки по локотки золотые, во лбу звезда, в заволоке месяц; послали известить о том царя. Мачеха задержала гонца по дороге, напоила его пьяным, подменила письмо, в коем написала, что царица разрешилась не мышью, не лягушкой, неведомой зверюшкой. Царь весьма опечалился, но с тем же гонцом повелел дождаться приезда его для разрешения. Мачеха опять подменила приказ и написала повеление, чтоб заготовить две бочки; одну для 33 царевичей, а другую для царицы с чудесным сыном — и бросить их в море…”1.
Таким было начало сказки, послужившей основой для написания. Завязка сказочного сюжета в данном случае традиционна — три девушки спорят о том, что сделала бы каждая из них, став царицей. Царю полюбились слова третьей девушки — “кабы я была царица, я б для батюшки-царя родила богатыря”. В них заметна реальная подоплёка родового сказания, прославлявшего продолжение рода и деторождение, считавшиеся приоритетными в традиционном обществе перед другими “ценностями”, пиршествами и пышными нарядами. Царь взял в жёны ту девушку, которая наиболее соответствовала родовому идеалу, представлениям о женщине как о матери и верной супруге.
Как и полагалось,“в те поры война была”, и царь отправился в поход, оставив молодую жену дома ожидать приплода. Но после успешных родов царица становится жертвой коварного заговора, обрекшего её на смерть в морских волнах, будучи вместе с сыном заточённой в бочке (кстати, вполне обычный способ казни у северных народов). В записи этот сюжет представлен так:
“Долго плавали царица с царевичем в засмоленной бочке — наконец море выкинуло их на землю. Сын заметил это. “Матушка ты моя, благослови меня на то, чтоб рассыпались обручи и вышли бы мы на свет”. — Господь благослови тебя, дитятко. — Обручи лопнули, они вышли на остров. Сын избрал место и с благословения матери вдруг выстроил город и стал в оном жить да править”2.
Чудеса, которые в сказке творит царевна Лебедь, — поздний вымысел Пушкина. В первоначальном варианте их творил сам царевич. Любопытно, что ни в пушкинских записях, ни в русских фольклорных редакциях сюжета сказки нет образа царевны Лебеди3.
Название острова Пушкин воспринял из русской народной традиции — Буян. В древнерусском языке так именовали высокое место, холм, бугор, а также возвышенное место для богослужения. В “Слове Даниила Заточника” Буян — это холм, гора (“за буяномъ кони паствити”). Так могли называть и гору на острове, возвышавшуюся среди пучины в море. В северно-русских говорах Буян также связан с водой, морем. Напрашивается сравнение с современным словом “буй”, которым обозначают сигнальный маячок, возвышающийся над водой. В. Даль указывал на то, что в древности словом Буян называли пристань, торг, возвышенность4. Сходный смысл слова выражен в раннем значении прилагательного “буйный” — выдающийся, которое приобретало личные эпитеты “смелый”, “храбрый”, “дерзкий”. Князь Всеволод, герой “Слова о полку Игореве”, например, носил воинское прозвище “буй тур”. Выявление этих архаичных значений помогает разгадать глубинный смысл пушкинской мифологемы “остров Буян”. Представляется город на горе посреди моря, с пристанью и торгом, святилищами и храмами, что подтверждается и строками Пушкина.
В русском фольклоре образ острова Буяна широко распространён. Многие заговоры начинались со слов: “На море на Окияне, на острове на Буяне лежит бел-горюч камень Алатырь…”. Именем этого загадочного камня скреплялось заклинание.
Исследователи фольклора давно отмечали, что “камень Алатырь” связан с Балтийским регионом. Указывали и на то, что Балтийское море иногда называлось Алатырским морем. Но при этом считалось, что легенды о камне восходят к древним представлениям о янтаре5. В. Даль также связывал слово “алатырь — алабор” с обозначением янтаря6. Однако можно предложить более близкую аналогию, которая напрашивается сама собой.
В немецкой земле Мекленбург лежит остров Рюген, самый крупный на Балтийском море. С древнего языка его название дословно переводится как “Ругский” (то есть “Русский”). Донемецким населением здесь были русы (в германоязычных документах их называли ругами), которых считали коренными жителями острова с древнейших времён. Например, готский историк Иордан писал о войне готов с ульмеругами, то есть с “островными ругами”1, — так могли назвать только русов с Рюгена и соседних островов.
После того как в 1325 году на Рюгене пресеклась русская правящая династия, остров попал в состав Померании, а в середине XVII века отошёл к Швеции. С 1815 года по решению Венского конгресса Рюген стал принадлежать Пруссии2. Во времена “Третьего рейха” остров был знаменит курортами нацистского общества “Сила через радость”, а во времена ГДР там располагалась советская военная база.
Остров Рюген состоит из меловых пород, поросших буйной растительностью. Туристы, приезжающие сюда, непременно отправляются на экскурсию к величественным белым утёсам, нависающим над морем. “Немецкая волна” как-то процитировала слова художницы Гудрун Арнольд: “Эта щедрость, эта первозданная мощь ландшафта вдохновляет меня снова и снова! Я потому и живу здесь, в Заснице, чтобы меловые скалы были всегда рядом”3. Природная красота Рюгена и в прошлом вдохновляла творцов. В начале XIX века здесь работал замечательный живописец Каспар Давид Фридрих.
Особой достопримечательностью является меловая скала “Королевский трон” (Kцnigstuhl), возвышающаяся над морем на 180 метров. По старой легенде, чтобы подтвердить свой титул и право на власть, будущий король должен был со стороны моря подняться от её подножия к вершине. Священная белая скала как бы утверждала своим незыблемым величием священное право. Память о “белом камне Алатыре” сохранилась в русской традиции с тех времён.