Орден Ассасинов

В кульминационной главе романа (которую часто опускают в переводах), Ставрогин отправляется навестить священника, чтобы «исповедаться». Исповедь начинается описанием того, как он жил в Санкт-Петербурге распутной жизнью, в которой не находил удовольствия; у него была любовная связь со служанкой одной дамы, а также с ее хозяйкой, и он думал о том, чтобы позволить им двум однажды встретиться в его комнате - в качестве «глупой шутки». У него была истеричная домовладелица, которая часто била свою маленькую дочь, девочку в возрасте около десяти лет. Однажды исчез его перочинный нож, и домовладелица отшлепала свою дочь за то, что она украла его. После этого Ставрогин нашел нож в своей комнате и выбросил его. Он незамедлительно почувствовал, что сделал что-то подлое, и в то же время испытал приятное ощущение. Каждая подлость или чрезвычайно постыдная ситуация, в которую ему случалось попадать, всегда возрастала в нем, вместе с безграничной злобой, невероятным наслаждением. То же самое он чувствовал в моменты совершения преступления и в моменты, когда его жизнь была в опасности. Он говорит, что если бы он воровал, то чувствовал бы восхищение от осознания глубины своей низости. Однажды он украл деньги у бедного служащего, чтобы посмаковать эту свою «низость». Он также развратил ребенка, когда ее матери не было дома, но почувствовал после всего этого отвращение и оставил ее; позже он позволил ребенку повеситься, не попытавшись вмешаться.

Все это следует модели происшествия между Аркадием и его матерью, но в более жестоком ключе. Монах зрит в корень проблемы, когда говорит, что порочные страсти и привычка к праздности сделали Ставрогина бессердечным и глупым. Но он не до конца понимает, когда говорит Ставрогину, что его исповедь рождена «из потребности сердца, смертельно уязвленного», а не из необходимости покаяния. Потому что исповедь - это еще одна попытка взволновать себя, «фокусируясь» на своей «подлости», и он расстроен тем, что священник не показал неприязни. Исповедь, подобно преступлениям, является попыткой восстановить договор с реальностью, чтобы испытать сильные чувства вместо внутреннего загнивания. Когда в конце романа он совершает самоубийство, он признается в письме: «Я пробовал везде мою силу... На пробах для себя и для показу, как и прежде всю мою жизнь, она оказалась беспредельною... Но к чему приложить эту силу - вот чего никогда не видел, не вижу и теперь... Мои желания слишком несильны; руководить не могут. На бревне можно переплыть реку, а на щепке нет...»

Ставрогин страдает от усугубленной версии скуки, от которой школьник страдает во время слишком долгих каникул. Ели вы станете пассивным на слишком долгое время, «мускульное внимание» расслабится; энергия снизится; неожиданно перестанут появляться вспышки удовольствия. Это «эффект размывания». «Преступления» Ставрогина являются инстинктивной попыткой перефокусировать свои ценности. Он хотел бы испытать мучительное раскаяние. На самом деле, он испытывает только легкие приступы сожаления. Кьеркегор понял, каково решение проблемы. Имеется в виду пассаж из его работы «Или - или», где он утверждает, что мощнейший импульс рода человеческого - это необходимость избегать скуки. Но затем он указывает, что школьник может испытать сильный интерес, когда он играет с жуком в чернильнице или слушает стук дождя под карнизом. Потому что школьник уже подготовлен к скуке; он укрепляет себя против нее, готовясь просидеть здесь следующий час или около того, и его не ожидает ничего интересного, разве только голос преподавателя; так что любое мельчайшее происшествие впечатляет его. Свобода требует этого начального усилия. Это противоположность лени: состояние подготовленности к тому, чтобы приложить большое усилие без особой награды... Однажды сознание сконцентрируется на этой попытке, оно снова станет чувствительным к ценностям, к смыслу.

Сознание - это просто устройство для выражения смысла, так же как вольтметр - это устройство для регистрирования вольт. Но у вольтметра есть стрелка, подвешенная на пружине, и если пружина становится слишком слабой, он перестает работать. У сознания также есть такой эквивалент пружины: мускулы, которые используются для концентрирования внимания. Если этим мускулам позволяют становиться слабыми и ленивыми, - потому что кажется, что здесь нет стоящего «объекта внимания», - тогда сознание будет воспринимать реальность, не регистрируя его смысла. Это проблема Ставрогина. И это не только литературная или философская проблема. Это проблема мотивации Рэймонда Морриса, и Норманна Коллинза, и Иэна Брейди.

Ближе к концу исповеди Ставрогина следует пассаж, который показывает, что Достоевский был не до конца честен. Ставрогин описывает, как он проезжал через маленький немецкий городок. После хорошей трапезы он засыпает на гостиничной кровати, и ему снится сон о «золотом веке». Кажется, он вдохновлен картиной Клода Лоррена в Дрезденской галерее под названием «Асис и Галатея»:

Это - уголок греческого архипелага; голубые ласковые волны, острова и скалы, цветущее прибрежье, волшебная панорама вдали, заходящее зовущее солнце... Тут запомнило свою колыбель европейское человечество. Здесь первые сцены из мифологии, его земной рай... Тут жили прекрасные люди! Они вставали и засыпали счастливые и невинные... Мечта, самая невероятная из всех, какие были, которой все человечество, всю свою жизнь отдавало все свои силы, для которой всем жертвовало, для которой умирали на крестах и убивались пророки...

Это видение золотого века - необходимый противовес к тем картинам спертости, грязи, переполненных многоквартирных домов, полных жалкими людьми, которые можно найти в романах Достоевского. Знаменательно, что этот сон приснился Ставрогину в маленьком немецком городке, когда он опоздал на поезд и полдня ждал следующего - время, когда он мог расслабиться, потому что ничего не надо было делать. Он замечает, что день ясный, что вокруг гостиницы расположены кусты и клумбы. Таким образом, снова мы видим, что это не просто вопрос человеческой скуки и отсутствия цели, а недостаток красоты. По-видимому, Достоевский говорит только о проблеме скуки и отсутствия смысла, ибо он наделяет Ставрогина качествами, которыми он сам никогда не обладал: богатство, красивая внешность, популярность среди женщин.

Он подразумевает, что Ставрогин пресыщен опытом, «смыслом»; человек, который устал от всего и обнаруживает, что жизнь попросту тщетна... И затем он признается, что то, чего желает Ставрогин - это проникновения в смысл. Разговор о бессмысленности жизни - это что-то вроде кислого винограда, «волшебства» Сартра.

Те же самые вещи можно найти в письмах Г. Ф. Лавкрафта; в 1924 году он писал Эдвину Баирду: «Моя повседневная жизнь является видом пренебрежительной летаргии, лишенной равным образом достоинства или безнравственности. Я не от мира сего, но, развлекаясь подчас с отвращением, наблюдаю за ним. Я не выношу род человеческий, его претенциозность и его шуршание, для меня жизнь - изящное искусство. Хотя я и уверен, что вселенная - это автоматический бессмысленный хаос, лишенный исходных ценностей или различий правильного и неправильного, я признаю, что наиболее художественным будет принять в расчет эмоциональное наследие нашей цивилизации, и последовать примерам, которые причиняют малую боль утонченной чувствительности». Это может быть почти отрывком из исповеди Ставрогина. Но в другом письме, написанном приблизительно в то же время, он говорит: «Книги - очень ничтожные вещи. Ни ты, ни я, несмотря на всех классиков, прочитанных нами, не имеем даже сотой доли радости Греции и Рима, которая приходит к миллионеру. Его машина и яхта позволяют ему бесконечно долго задерживаться под средиземноморскими небесами и впитывать всеми пятью чувствами торжество, которое мы никогда, вероятно, не узнаем, кроме как через плотный фильтр визуального воображения».

Но возможно, разговор о недостатке красоты; или даже о недостатке опыта вводит в заблуждение. То, что хотел и Ставрогин, и Лавкрафт - это больше чем красота. Почему Ставрогин говорил о трех тысячах лет назад, о золотом веке? Он также думал об истории, о временах, которые спрятаны за тяжелой завесой настоящего. И в «Братьях Карамазовых» Алешино понимание смысла приходит на улице ночью, когда кажется, что тонкие нити протянуты между звездами и связывают с ними его душу, - видение, которое приводит на ум картину «Звездная ночь» Ван Гога. Нет, главная человеческая тоска - по смыслу, по «непохожести», по широким сферам безличных значений. Мы пойманы в маленьком собственном мире, который подавляет нас, душит нас; мы ходим по кругу в этом маленьком мире персонального значения подобно ослу, привязанному к столбу. Эти более широкие значения, «безличное», служат той же цели, что вода в радиаторе машины; они охлаждают двигатель. Быть пойманным в личности - это все равно, что всегда жить в крохотной комнате размером со шкаф; она скоро становится грязной и неопрятной. Все, что отвлекает нас от маленького личного мира, блаженно, даже порочные сплетни о соседях. Преимущество интеллекта в том, что он имеет более широкую область объективных интересов. Расширение интеллекта требует явных усилий - тех же усилий, например, что любитель музыки предпринимает, чтобы усидеть на длинных операх или симфониях. И награда пропорциональна этому усилию. Ученый, исследующий кристаллы через электронный микроскоп, или звезды через зеркальный телескоп, не нуждается в состоянии «обезличенности». Он может не прилагать настоящих усилий для этого и наполовину думать о некой ссоре в колледже. Но если он только что вернулся с научной конференции, где атмосфера была банальной и индивидуальной, он более вероятно погрузится в свою текущую работу с рвением и облегчением, потому что он стал явно осознавать то, чего он не хочет, а это создает сильное чувство того, что он хочет. Все кризисы или беспокойства имеют этот эффект разрушения нашей беззаботности и смещения смысла ценностей; но мы не должны нуждаться в этих кризисах. Мы должны быть способны сфокусировать ценности без этого.