Страница 36 из 71
Гитлер был вдохновлен большой странной работой под названием «Основы девятнадцатого века» англичанина Хьюстона Стюарта Чемберлена; книга была издана (на немецком языке) в Вене в 1899 году. В ней говорится о двух «чистых» расах, евреях и арийцах, и о грязных смешанных потомках обитателей Средиземноморья. Автор бросает долгий ностальгический взгляд на наследие древней Греции и Рима и заканчивает тем, что немцы - истинные наследники всей античной славы. (Он говорит, что Иисус почти наверняка был арийцем.) Чемберлен приводит доводы, - убедительные, - что немецкая культура является величайшей в Европе, что ее музыка, литература и философия превосходит достижения любой европейской страны в тех же областях. Чемберлен считает, что будущее Запада находится в руках этой нации, которая дала Баха, Бетховена, Гете, Канта, Гегеля, Вагнера...
Гитлер был глубоко впечатлен всем этим, а так же музыкой Вагнера и философией Ницше. (Он слушал все оперы Вагнера множество раз.) Сам Вагнер является еще одним идеалистом немецкого прошлого - мейстерзингеров Нюрнберга, тевтонских рыцарей; в то время как духовной родиной Ницше была классическая Греция. Так что нацизм следует рассматривать как идеалистический бунт против тех аспектов современного мира, которые ненавидел и Лавкрафт: материализма и упадка культуры. «Отвращение» Лавкрафта выражалось в видении отдаленного, кошмарного прошлого, которое все еще делает набеги на современный мир; гитлеровское «отвращение» выплеснулось в Бухенвальде и Белсене. Гитлер однажды заметил (Герману Раушнингу), что хотя он не в большом восторге от Гете, он признает его за его строку: «В начале было дело»[36]. «Чтобы желание и действие не вызвало эпидемии», - сказал Уильям Блейк, выражая ту же идею. Гитлер желал и действовал; Лавкрафт желал и не действовал. Но иногда мы понимаем дух, лежащий в основе его произведений, с их «богохульными» ужасами и монстрами, мы также понимаем что-то важное о Нормане Джоне Коллинзе, и убийце-Зодиаке, и о Чарльзе Мэнсоне, и об Иэне Брейди. Основной дух работ Лавкрафта - тот же, что и в произведениях де Сада. В них есть желание шокировать, погрозить своим кулаком перед лицом современной цивилизации. И использование ужаса - это главное для достижения его цели. На самом деле, многие из рассказов Лавкрафта можно, скорее, отнести к научной фантастике, чем к ужасам. Огромные подземные города, построенные миллион лет назад, создания из космических пространств: подобные темы не должны непременно ужасать. Лавкрафт предпочитал помещать их в контекст жанра ужасов, потому что рассказы ужасов выражают агрессивность, а научная фантастика - нет. В рассказе «Безымянное»[37] писатель, сочиняющий рассказы ужасов, замечает, что один из его рассказов в 1922 году появился в журнале, но большинство магазинов «убрали журнал со своих стендов из-за жалоб глупых молокососов». На самом деле что-то подобного рода случилось в 1924 году; но рассказ, который вызвал фурор, был не Лавкрафта, а С. М. Эдди, и назывался «Полюбивший Смерть», а был опубликован в журнале «Зловещие рассказы» и подвергся нападкам больше за непристойность, чем за устрашение молокососов. Это история о некрофиле, который стал сексуальным убийцей. Рассказчик говорит о своем детстве: «Строго аскетичный, бледный, слабый, низкорослый, подверженный затяжным периодам болезненной замкнутости, я был подвергнут остракизму со стороны здоровых, нормальных подростков моего возраста...» В возрасте шестнадцати лет он видит своего мертвого дедушку: «Мрачные, злобные излучения, которые, казалось, излучал труп, задержали меня притягательным очарованием». Но через две недели этого нездорового возбуждения он возвращается к своей обычной «вялости прежнего времени» (которая кажется подобной «инфантильному аутизму» ван Зона). После смерти родителей он стал помощником владельца похоронного бюро, и каждый труп приносил «возвращение того восторженного смятения чувств в артериях, которое превращало мою неприятную задачу в одну из любимых глубоких привязанностей». Он недвусмысленно добавляет: «Но каждое плотское наслаждение требовало своей дани». Он становится кем-то вроде Джека Потрошителя, совершая (не указанные) «гнусные злодеяния» - время от времени ему даже присылали на бальзамирование трупы его жертв («О, редкие и восхитительные воспоминания!»). После того как его поймали с трупом в объятиях, его уволили, но, к счастью, в 1914 году началась война, которая дала ему четыре года «необыкновенного наслаждения». Вернувшись в Америку, он продолжал совершать преступления в стиле Джека Потрошителя, пока убийство семьи не навело полицию на его след; он пишет свой рассказ, припав к земле на кладбище, слушая лай бладхаундов, которые приближаются все ближе и ближе...
Рассказ улавливает, более отчетливо, чем любой рассказ Лавкрафта, основную эмоцию рассказа ужасов и то, что лежит за этим. Одинокий, болезненный мальчик, которого избегали здоровые, нормальные ребята, чувствовал себя чужим в мире обычных людей - до тех пор, пока он не открыл, что принадлежит к другому миру, миру смерти. Но при ближайшем рассмотрении это оборачивается низким сексуальным преступлением. Его тянет к смерти по тем же причинам, что и сержанта Бертрана. Он говорит, что также является убийцей-садистом. На самом деле, некрофилия абсолютно не связана с жестокостью. Некрофил заинтересован в трупе потому, что труп пассивен; женщина, находящаяся без сознания, возможно, могла бы выполнять ту же роль. С женщинами, находящимися в полном сознании - даже желающими его, - он сдержится; ему не надо делать ничего подобного, когда «он с трупом. Побуждение садиста - ничего не делать, для того, чтобы сдерживаться; это желание» проявлять власть. В опубликованных анналах сексуальных преступлений несколько некрофилов были садистами, и несколько садистов были некрофилами. Рассказчик «Полюбившего Смерть» - и, вероятно, его автор тоже - игнорирует это. Он думает в неопределенных выражениях полного сексуального удовлетворения. Так что рассказ неожиданно перескакивает от некрофилии к убийству; на самом деле это история о сексуальном маньяке, который бросает вызов любому общественному принципу, вся его жизнь - это крик демонстративного неповиновения обществу. (И, как следствие, - убийство семьи в конце.)
Взгляды самого Лавкрафта были слишком пуританскими для того, чтобы допустить вторжение сексуальных элементов в свои рассказы. Возможно, ближе всего он под¬шел к этому в рассказе «Картинка в доме»[38], который описывает пожилого мужчину, который все больше и больше восхищался книгой о каннибализме, полной ужасных картинок. «Вот этот бедолага, которого разделывают на части - каждый раз, как я взгляну на него, у меня аж мурашки по коже бегут, а я все гляжу и не могу оторваться. Вишь, как ловко мясник отхватил ему ноги». Лавкрафт использует искажение слов, чтобы описать влечение пожилого мужчины. Когда капли крови начали падать на книгу, рассказчик замечает красное пятно, расплывающееся по потолку...
Спустя около четырех десятилетий после его смерти (в 1937 году) неожиданно возродился интерес к творчеству Лавкрафта; подобно Борхесу (писатель, которому он был близок по духу), он стал культовым среди молодежи. Книги в мягких обложках с его фантастическими рассказами можно найти в любом книжном киоске на курорте на берегу моря. Существует даже популярная группа, которая в знак уважения к творчеству мэтра называется «Г. Ф. Лавкрафт». Что делает его произведения притягательными - это не готические механизмы историй ужасов; иначе произошло бы подобное возрождение интереса ко всем тем старым писателям, которые печатались в «Зловещих рассказах»[39] а среди них - Вильям Хоуп Ходжсона, Роберта У. Чемберса, Зилиа Бишоп, Кларк Эштон Смит. Это дух, лежащий в основе произведений Лавкрафта, бунт против цивилизации, чувство, что материальный успех, которым оправдывается современный мир - самый ограниченный из всех критериев, - вот что сделало его культовым. Лавкрафт не был демократом; подобно Ницше, он чувствовал, что демократия - это восстание плохих работников, растяп и посредственностей против превосходящего их человеческого типа. Он не был логически мыслящим философом; он не спрашивал себя, что бы он хотел предложить вместо этого; он только знал, что ненавидит обезличенный напор и спешку современного города и все критерии и ценности «индустриального человека».
36
«Im anfang war die Tat». Faust, line 1237.
37
«The U
38
В пер. О. Мичковского - «Неименуемое» (Лавкрафт Г. Ф. Полное собр. соч. Т. 1. М., «Форум», 1992.) — Прим. перев.
39
Пер. О. Мичковского в вышеуказанном издании, том 2; в его переводе рассказ называется «Картинка в старой книге». - Прим. перев.