Страница 6 из 11
С другой стороны, согласно автору Возвращения в Рай, творение не следовало бы понимать как получение из Ничего какого-то существа или вещи, его следует понимать как получение одной вещи из другой, что равноценно откровению, пробуждению к жизни чего-то нового из предыдущей субстанции, реализуя возможности, которые так или иначе уже существовали, но были скрыты или латентны.
Творение, понятое таким образом, подчиняется божественной цели или предначертанию, трансцендентальной телеологии, представая не как нечто статическое, определенное или завершенное в далеком прошлом, но скорее вырисовываясь как динамическая реальность, пребывающая в движении, в эволюционном процессе, в котором присутствует тайна его происхождения.
Получается, следовательно, что именно из этой уникальной концепции творения исходил эволюционизм Пашкуайша, для которого растительное, животное и духовное начала были последовательными насильственными откровениями формы души, которая, демонстрируя превосходство живой и самой древней формы посредством тела, является творцом и воплощением Бога, превращающегося, через ее посредничество, из материального творца в духовное творение.
В том-то и состоял парадоксальный вывод поэта-философа о том, что «Бог – это последнее творение и первый творец», ибо творение – это падение, расщепление или грех Бога, благодаря которому Божественное существо объективировалось и стало миром и, раздвоившись из духовной реальности, стало реальностью материальной. Так же и человек был создан «не по образу и подобию Творца», «но по образу творения, начертанного с любовью».
Согласно эволюционному трансформизму Пашкуайша, вселенная выражает духовную природу, состоя из комплекса сил, которые из физико-химических превратились в биопсихологические. При этом он отталкивался от духовного принципа, прослеживая процесс самосозидания, находящий свою кульминацию в человеке, чья духовная деятельность превращает его в сознательный и эмоциональный синтез вселенной в ее постоянном восхождении к Богу. Ему на долю выпала высшая миссия «закончить несовершенное создание, начатое Богом», быть «искупителем вещей» и «исправить дело Иеговы». Таким образом, наш поэт-философ думал, что «за каждым человеческим искуплением следует новое божественное создание, в восходящем возвращении по спирали и без конца, в котором Бог – это Эдем во плоти нового, духовного Адама»[10].
Но поскольку человек, являясь сотворенным, представляет собой угрызение совести или результат раскаяния Творца, он и в себе чувствует это раскаяние, которое, одновременно являясь трансцендентальной причиной религиозного чувства, оказывается также драматичным саудаде по его божественному происхождению, по Богу в себе и всему тому, что содержалось в первом порыве генезиса, предшествующем его грешной и расщепляющей объективации[11].
К этому метафизическому видению восходит концепция саудаде у Пашкуайша как «воспоминание о далеком совершенстве, пережитом, возможно, в ином мире и одушевленным стремлением к новому Совершенству», в котором пересекаются сотворенное и творение, зло божественного происхождения и добро человеческого происхождения – причина, по которой оно было сущностью Космоса и мировой душой. Поэтому, благодаря исходящей из саудаде деятельности души, динамическому синтезу воспоминания и желания, творение, падший Бог сможет вернуть себе божественную полноту, осуществив таким образом Возвращение в Рай.
Если метафизическое видение саудаде как воспоминания о предшествующем и исконном совершенстве, пережитом, возможно, в мире, отличающемся от нынешнего, с одной стороны, кажется отражающим связь мышления Пашкуайша с воспоминанием Платона, то, с другой стороны, оно четко возвращает нас к идее автора Любовной эпанафоры, считавшего, что саудаде – это «живое желание, прочное воспоминание, с которыми мы духовно предвкушаем то, чего никогда не видели, не слышали и что для нас далеко и неопределенно».
Думая в ортодоксально христианской перспективе, отличающейся от гетеродоксального учения Пашкуайша, мыслитель XVII века также заявлял, что саудаде – это «часть естественного стремления к соединению всех привлекательных и подобных друг другу вещей», происходящее от отсутствия, связанного с отделением друг от друга этих вещей, которое, хотя и понимаемое иначе, также в значительной степени совпадает с мыслью автора Запретной земли, ибо оба ссылаются на заключительный смысл тоскливого воспоминания и исконного онтологического единства, уступивших свое место расщеплению и множественности существ, мечтающих вернуться к этому первоначальному потерянному единству и более совершенному онтологическому статусу, который когда-то у них был.
Следует также заметить, что как мыслитель эпохи барокко, так и поэт-философ из Марана четко различают в саудаде, наряду с его наиболее непосредственным, конкретным, единичным, повседневным и человеческим выражением, его космическое измерение, более возвышенное и трансцендентальное саудаде, предметом которого является само божественное существо.
В мышлении Пашкуайша, что касается человека, саудаде предстает в двойном плане. Один из них является психологическим и чисто сентиментальным, а второй – метафизическим. Фактически саудаде как чувство является синтезом памяти, или воспоминания, и желания, или надежды, объемля поэтому одновременно болезненное воспроизведение или воссоздание прошлого и элементы будущего, при этом и то и другое связаны с конкретными и неповторимыми людьми и ситуациями.
Как это видит певец Марануса, здесь не исчерпывается содержание и смысл саудаде, ибо в основе его лежит воспоминание о состоянии, предшествующем роду человеческому, сотворению мира, когда человек еще был неопределенной возможностью, содержащейся в первоначальном единстве божественного Духа, обращенного в равной мере к желанию или надежде, являющимся его динамическим элементом и заключающимся в восстановлении или воссоздании первоначального единства, существовавшего до падения божества, которое было созданием человека и которое он должен искупить. Как писал Пашкуайш в 1913 г., «благодаря Саудаде человек помнит о том духовном существе, каким он был», так как «оно устанавливает контакт между нашей жизнью и теми далекими жизнями, которые мы когда-то прожили, а также и будущими жизнями, которые положат конец нашей смерти»[12].
Со своей стороны, также импульс саудаде, или космическое саудаде, представляет собой духовный принцип, лежащий в основе телеологического движения, определяющего и направляющего эволюцию существ и заставляющего их возвыситься от минерала к человеку в процессе самосоздания, имеющего тенденцию одухотворять материю, освобождая ее (и для нее) лоно божественного Духа, восстанавливая ее потерянную первородную полноту, ибо «космос является плотью саудаде»[13].
Рассматриваемое внутри божественного существа, саудаде отражает и приоткрывает свой самый священный и трансцендентальный лик, ибо это саудаде самого Бога, подспудная память о его первородном грехе и потерянном всемогуществе, и желание, также подспудное, вернуть его в возвращении, которого, однако, возможно достигнуть только при сотрудничестве человека.
В самом деле, хотя человек – это Грех божества, его миссией является толкование и определение неопределимого, а также окончание несовершенного творения, начатого Богом, исправление Природы путем прибавления сверхъестественного к естественному, искупление падшего Бога и освобождение его от Сатаны, чтобы Природа вновь стала «Раем, восхитительным Эдемом» и чтобы в каждом человеке проявлялась его первородная сущность подобного Адаму существа и наступило Царствие Божие, которое Пашкуайш понимал «как развязку божественной трагедии, конечное Царство Надежды, в котором существуют Бог, воскресение и спасение»[14].
10
O Verbo Escuro (1914), ed. Obras Completas, vol. VII, Lisboa, s/d, pp. 124–125, и O Homem Universal, Lisboa, 1937, pp. 25, 92, 184, 189 и 202.
11
Сан-Паулу, Porto, 1934, pp. 16–18, и Sao Jeronimo e Trovoada, Porto, 1936, p. 23.
12
O Genio Portugues, cit.
13
«De Saudade» na Revista Portuguesa de Filosofia, tomo XXIX, 1973.
14
Para a Luz, Porto 1904, pp. 100 и 117, A Caridade, Porto, 1922, p. 5, O Homem Universal, pp. 8 и 201, Sao Paulo, pp. 14, 27,76 и 312, Duplo Passeio, Porto, 1942, pp. 79 и 95 и Santo Agostinho, Porto, 1945, pp. 251, 282 и 318.