Страница 9 из 14
Осторожно постучал в зарешеченное окно. Проходная молчала. Между рамами билась крупная муха. Пахло влажным кирпичом и металлической стружкой.
У ворот стояла старуха в платье, мятом, как носовой платок. В вытянутых руках она держала кусок сырого мяса, а вокруг нее прыгала шелудивая собака, сверкая проплешинами.
Я присел на грязную скамейку возле ворот и стал озираться. В некоторых местах приземистая охряная стена, как ветхая труженица, опасно накренялась вперед, так что, привстав, я мог бы дотянуться до ее верхнего края.
Недолго думая, я подкатил к краю стены жестяную цистерну, стоявшую рядом с поломанной стремянкой. Подпрыгнул и ухватился руками за верх стены и тут же с криком свалился в грязь. Из порезанных пальцев хлестала кровь.
Чертыхаясь, я вытащил носовой платок и с трудом перевязал руку.
Задумавшись, зашагал по деревянному настилу назад к административному корпусу и почти не удивился, найдя дверь бухгалтерии запертой, но на всякий случай решил проверить женский туалет.
Переключатель не работал. Минуты две-три глаза привыкали к темноте. Туалет был пуст. Я сделал несколько шагов по кафелю и вдруг увидел в стене тонкий, как жгут, светлый контур. За одним из расколотых унитазов оказалась дверь. Ручки не было.
Я подобрал осколок унитаза и просунул под дверь. Немного повозившись, вытянул дверь на себя и оказался на «мостике дружбы» – насаженном на вилку арматуры продолжении административного корпуса. Он вел к небольшой постройке из белого кирпича.
Я бросился вперед, сбежал по лестнице и ворвался в помещение, заставленное скуластыми раскаленными котлами. Под потолком в жестяном абажуре болталась лампочка, одинокая, как гостья из облака Оорта. Табличка со съемными буквами информировала: «В котельной не было травм с__числа___месяца».
За спиной послышалось старческое кряхтение и шум многих ног. Я бросился к следующей двери и оказался в раздевалке. На переносных вешалках висели грязные халаты, поникшие и обездоленные, как туши на скотобойне. Нестерпимо пахло солидолом и машинным маслом. Пометавшись в поисках места, чтобы спрятаться, я бросился к куче старых телогреек и зарылся с головой.
В раздевалку вошли трое котельщиков. Первый, дымящий черепаховой трубкой, был высокого роста, с шелушащейся угреватой кожей. Второй – толстый, в тельняшке, с мощной шевелюрой, похожей на лимб у циркуля. Третий – худой, как скелет, с высокими залысинами и с газовым ключом под мышкой.
Они выключили верхний свет и зажгли какой-то напольный фонарь. Разложили на полу самогон, хлеб и овощи.
Оценив ситуацию, я уже хотел вылезти из-под телогреек, но упустил время, а потом было уже стыдно и странно. Я порядком устал за день, и было лень объяснять подвыпившим людям, как я здесь оказался.
Толстого в тельняшке звали Тюлень, он долго вытирал испачканные мазутом руки куском ветоши.
Владельца черепаховой трубки звали Фил, он постоянно усмехался, обнажив искрошенные зубы.
Скелетообразного они называли Люэс, он мне показался самым безобидным.
Пили они неторопливо и немногословно, как люди, наговорившиеся за долгие годы. Пьяные речи их были однообразными и скучными и сводились к вспоминанию разнообразных несчастных случаев на производстве. Впрочем, возможно, эти истории мне показались бы и забавными, если бы я мог вышелушить их юмористическое зерно из мата и непонятного мне технического жаргона.
Я боялся, что если усну, то выдам себя храпом или шевелением. Но в конце концов задремал.
Мне снилось, что я в летнем кафе со своей подругой. Она улыбалась. Такая улыбка играет на губах продавщицы, когда она вывешивает табличку «Обед». Но я любовался темно-алым пламенем ее губ и мысленно целовал их. Потом я пытался схватить ее за запястья. Но Инга начала размываться в воздухе. Гневный фантом растаял.
Раздался звук, похожий на хлопанье дверцы холодильника. И я почувствовал, что нахожусь уже в другом сне.
Теперь я сидел на широкой оттоманке в комнате без потолка. Над головой раскинулось звездное небо. В комнате был столик – вернее, откидная доска на шарнирах, как в вагонном купе. На полированной доске стояли белая шахматная пешка и рюмка с капелькой мутной влаги на дне. Откуда-то из-за спины на пористый кирпич с бурыми вкраплениями падал бездомный лунный свет.
Мне показалось, что я уловил черный взгляд из ванны космоса.
«Есть ли жизнь на Земле?» – вопрошал черный взгляд, и я мысленно послал ему в ответ свой надрывный вопль: «Нет!»
Раздался звук, неприятный, как скрежет трамвая. На столике трещал будильник, похожий на пол-апельсина. «Разве я не выкинул его в седьмом классе?» – подумал я и протянул руку.
Покатилось жестяное ведро.
Я проснулся. В раздевалке было пусто.
Я взлетел по лестнице и нырнул в сиротливо болтающуюся дверь. Здесь пахло древесным углем и сажей. Только через пару минут я понял, куда попал. Это был сгоревший актовый зал или, как их некогда называли, красный уголок. Обугленная трибуна, груда переломанного шанцевого инструмента, лохматая дерюга…
Еще пара дверей – и я наконец вдохнул бодрящий, как крепкая заварка, утренний воздух. У крыльца начинался знакомый деревянный настил.
В грязи возле проходной ехал кар с огромными бидонами в ковше. В кабине сидел вахтер.
У ворот стояла старуха в платье, мятом, как носовой платок. В вытянутых руках она держала кусок сырого мяса, а вокруг нее прыгала шелудивая собака, сверкая проплешинами.
– Ты кто такой? – успела крикнуть мне старуха.
– Мне нужно выйти! – огрызнулся я и налетел на дверь.
Дверь распахнулась.
– Испытывает нас антихрист! До чего дожили!
Стой, хулиган! – кричала старуха.
Перепрыгивая турникет, я заметил на столике среди резиновых лент огурцы и помидоры, и каждый овощ был завернут, как новогодняя игрушка, в отдельную бумажку. И я бежал, в резиновых сапогах, до следующей остановки троллейбуса.
Ольга Птицева
Писательница и поэтесса, соведущая околокультурного подкаста «Ковен Дур», мастер Creative Writing School. Роман «Выйди из шкафа» вошел в шорт-лист премии «Фикшн35».
Про барыню-сударыню и песцов
Лельке было три, когда мама в первый раз не пришла домой ночевать.
На улице стоял мороз. Он давно уже не унимался, был трескучий до костного хруста, густой настолько, что проникал через окна. Собирался снегом на подоконнике. Холодил пол. Лелька чувствовала его через носки, первые – тоненькие, с лисичками, вторые – из колючей шерсти.
– Надень тапочки, застудишься! – просила бабушка, выглядывая из кухни.
Лелька пряталась за дверной косяк, дожидалась, пока в раковине снова зашумит вода, и возвращалась в коридор. Она ждала маму.
Мама ушла утром. Было рано, задувал южак. Лелька узнала его по тонкому свисту в окнах. Мама приоткрыла дверь в комнату, и Лелька тут же проснулась. От мамы пахло горькими духами и лаком для волос. Она присела на краешек кровати, наклонилась к бабушке, сказала ей что-то неразборчиво. Бабушка тут же проснулась, заворочалась, поднимаясь. Всю ночь она грела Лельку – дыханием, ладонями, большим своим спящим телом, и без нее сразу стало холодно. Лелька захныкала, но мама положила ей ладонь на лоб.
– Поспи еще, – попросила она.
Лелька зажмурилась, чтобы ее не расстраивать, и принялась слушать, как скулит Лота, как тяжело бабушка хромает по коридору, чтобы закрыть за мамой дверь, как возвращается в комнату, накрывает Лельку еще одним одеялом, тяжелым и сонным. Под ним дрема приходила сама собой, и снился снег, засыпающий Лельку, и комнату, и дом, и тропинку к дому, по которой шла сейчас мама, исчезая в этом снеге, как в разведенном водой молоке.