Страница 11 из 14
– У меня когда мама умерла, я же ее в лес не потащила? Нет. Похоронили ее, как следует. А эти, тьфу на них! – Помолчала, смывая пену с волос. – Я тебе про бабушку Машу рассказывала? Про мамочку мою.
Лелька кивнула, хоть помнила и смутно, но если у нее самой была мама, а у той тоже мама, то и у маминой мамы обязательно должен был кто-нибудь быть. Бабушка Маша сама собой появилась и встала в этот ряд, словно всегда там стояла.
– Мария Федотовна ее звали, за целую жизнь ничего плохого не сделала никому, – сказала бабушка, намыливая мочалку. – В войну меня вырастила, сестру мою Тамарку вырастила, братика нам родила, Павлика, только он слабенький получился.
Мочалка щекотно прошлась по спине и плечам, Лелька забултыхала ногами по воде. Ей стало легко и радостно, будто проснулась раньше всех, а впереди целый день. И ничего не происходит, но так хорошо от этого.
– Знаешь, как она нас с Тамаркой купала? – спросила бабушка, натирая мочалкой Лелькину спину. – Натаскает ведрами воды в таз, подогреет покрепче, чтобы не остыла, усадит сначала меня, как младшенькую, мыльце в руку возьмет и давай тереть!
Представить, что бабушка – большая и мягкая, помещалась в таз, Лелька не могла. Но бабушка говорила уверенно, щеки у нее раскраснелись от жара, а кудри совсем разошлись.
– И обязательно песенку пела! – вспомнила бабушка. – Хорошую такую песенку.
Песенки обычно пела мама. Закутывала Лельку крепко, клала себе на колени и запевала незнакомым голосом про рябину и дуб, про змею подколодную и про миленького, который уехал в далекие края.
– Спой, – чуть слышно попросила Лелька.
Бабушка бросила мочалку в воду, взяла с полочки мыльце, намочила его. Мыльце было ромашковым и пахло летом.
– Лес, – наконец сказала бабушка и опустила ладонь с мыльцем Лельке на макушку. – Поляна! – Рука скользнула на лоб. – Бугор. – Мазнула по носу. – Яма! – Сунула палец в раскрытый от удивления Лелькин рот, та щелкнула зубами, но укусить не успела. – Грудь. – Мыльце защекотало подмышку, и Лелька зашлась смехом. – Живот! – Ладонь плюхнулась в воду, погладила Лельку по мягкому. – А там Барыня живет! – закончила бабушка, юркнула рукой между Лелькиными ножками. – Ба-арыня – ба-арыня, суда-арыня – ба-арыня!
Она легонько раскачивалась в такт и била ладонями по воде. Брызги полетели на Лельку, она ахнула, захохотала так, что еще чуть – и зеркало над раковиной пошло бы трещинами, и стала подпевать.
– Барыня-барыня, сударыня-барыня!
Вся Лелька стала жаром, барыней, живущей за поляной и бугром, грудью и животом, сударыней, что мыла бабушкина мама бабушке, а теперь бабушка моет ей, Лельке. И мылом она стала, и пеной, и морозом за окном, и пургой, и песцом, и дедом Рыптэном. Всем, что наполняло жизнь, как пар наполнял комнату, и ее саму.
Лелька не заметила, когда дверь приоткрылась и к ним заглянула мама, запуская в тепло наружный холод.
– Ирочка, ты чего? – тут же всполошилась бабушка.
Мама присела на край ванны, погладила Лельку по спине, но ладонь у нее была с мороза, и Лелька отстранилась.
– Надюшка сказала, тут слезы рекой весь день. – Мама взяла ковшик, набрала в него воды и сполоснула руки. – Перерыв пока, я и прибежала. Давай я ее домою?
Лелька спряталась в воду по плечи, посмотрела на бабушку. Та на нее. Лелька помотала головой. Бабушка поджала губы – вроде бы расстроилась, вроде бы нет.
– Ты работай, Ирочка, мы тут без тебя ничего, потерпим, – пообещала она, забирая ковшик.
– Точно?
Мама была здесь, с ними, но и не была. От снега тушь на ее ресницах размазалась, и казалось, что мама плакала. Лелька потянулась к ней, прижалась щекой, позволила погладить себя холодными пальцами.
– Ну, пойду тогда, хорошо? – решилась мама, встала, вытерла руки и вышла, плотно прикрыв за собой дверь.
Лелька замерла, предчувствуя новые слезы. Но слез в себе не нашла. Без мамы она становилась всех однее. А тут не стала. Бабушка осталась с ней. И бабушкина мама тоже.
– Барыня-барыня, – прошептала Лелька. – Сударыня-барыня.
И протянула бабушке мыльце, пахнущее летом и ромашками. Горячим паром посреди бесконечно злой зимы.
Про чужие стулья и край мира
– Надо идти, – сказала мама, но осталась сидеть, только чашку отодвинула.
Чашка была красивая. Замечательная была чашка. Белая, пузатая, с голубым цветком на гладком боку. Лелька таких цветков в жизни еще не видела – лепестки узкие, из желтой серединки торчат усики, на каждом круглая пуховка. Так и хотелось подобраться поближе, обнюхать хорошенько, может, даже лизнуть. Вдруг настоящий? Но мама нашла чашку первой, тут же плеснула в нее кипятком, досыпала ложку кофе, сверху ложку сахара, и принялась пить, недовольно оглядываясь на грустные развалы брошенной мебели.
Вещей осталось много. Ни конца ни краю им, как сказала бы бабуля, но она еще не вернулась с дежурства и безобразия этого не видела.
– Удружила Надька, нечего сказать, – ворчала мама, прихлебывая хозяйский кофе. – Это мы до лета не разгребем.
Тетя Надя уехала на материк прошлый рейсом. Побросала одежду в чемодан, расцеловала на прощание притихшую маму, всхлипывающую бабулю, саму Лельку – и была такова. От поцелуя на щеке остался липкий след, и Лелька все не могла стереть его, прислушиваясь, как шепчутся за стеной.
– Одни мы остались, Ирочка, страшно-то как…
– Ничего не одни, Виктор Иваныч еще!
– Ой, да ну его!
– Тихо-тихо, разбудишь…
– А я не сплю! – хотела сказать Лелька и вскочить с кровати, но веки стали тяжелыми, и она взаправдашне уснула.
А поутру мама отыскала в шкафу старые джинсы, застиранную футболку, бодро натянула их на себя и даже волосы повязала косыночкой, чтобы не мешали.
– А ты куда? – спросила Лелька, аккуратно проделывая траншею в завалах манной каши, чтобы растопленное масло потекло к краю тарелки, где поджидало его малиновое варенье, привезенное с материка прошлым летом.
– Не ты, а мы, – ответила мама, доставая с полки Лелькин спортивный костюм. – Доедай скорее – и пошли!
Конечно, поверх спортивного костюма пришлось натягивать синий колючий свитер, весь расшитый белыми розочками, а под него майку и теплые колготки с начесом, но дело того стоило. Когда они вышли на улицу, мама в розовом стеганом пуховике, а Лелька в дутом комбинезоне на импортном синтепоне, в лицо им тут же задул ледяной ветер. Тоненькая полосочка щек между шарфом, завязанным выше рта, и шапкой, натянутой по самые глаза, раскраснелась. Сразу стало жарко и холодно. Мама крепко сжала Лелькину ладошку, их варежки тут же слиплись. Ступени высокого крылечка успело занести пургой. Спускаться нужно было медленно и осторожно – упадешь, а подняться на ветру ох как не просто. Лелька тихонечко считала про себя, чтобы не пропустить последнюю, самую коварную ступеньку. Раз. Два. Три. Левый ботиночек соскользнул с края, мама тут же дернула Лельку на себя, удержала на ногах. Обошлось. Они перевели дух. Четыре. Пять. Все. До соседнего подъезда путь близкий, не успеешь замерзнуть, уже на месте.
Под ногами оглушительно скрипел снег. В полуденной тьме полярной ночи он слабо поблескивал, утоптанный по дорожке, бескрайний и мерзлый с обеих ее сторон. Лелька знала, где-то там, укрытая ночью и пургой, спит большая сопка, снег завалил ее серый бок, не видно черных камней, не разглядеть мшистые островки, по которым светлыми ночами бродят одинокие олени. Ночь делала мир маленьким и ледяным. Лелька зажмурилась, темнота стала чуть теплее, и в ней, позади пурги, послышалось мерное дыхание сопки – вдох, выдох, вдох, выдох. Спит себе, ждет весны. Чего с ней станется, с такой-то большой.
Мама недовольно сжала ладонь, слипшиеся варежки хрустнули. Лелька тут же открыла глаза и прибавила шагу. Мороз пробрался под комбинезон, между ним и телом остались только свитер, спортивная курточка и тоненькая майка. Совсем ничего не осталось. Но мама уже нащупала в темноте деревянные перила чужого крыльца и начала подниматься по заваленным снегом ступенькам, Лелька поспешила следом. Чужой подъезд встретил их тем же холодом, что и снаружи, но без ветра и снега тот съежился и отступил, подумаешь, мороз, ничего особенного. Вот когда сыплет и в лицо охапками кидает, тогда и правда беда. А мороз мы любой осилим, где наша не пропадала.