Страница 3 из 15
Нет, это не памятник надежде. Это источник дохода местных бомжей.
С памятниками у Маруни сложились интересные взаимоотношения. Недалеко расположился на коне Петр – громоздкий, колючий, неуклюжий – что Петр, что конь. Про Петра Маруня хоть что-то знала, поэтому и не любила. Город, конечно, красивый, но столько людей похоронил. И даже завещания не оставил. Нет, такие принцы мне не нужны. Внутри, в Михайловском замке, – Павел. Мертвенно-холодный, сапоги огромные, будто сами по себе. Вроде ничего, но пафоса много.
У Олежки была одна любовь до гроба – мама, да и дружбы было достаточно – с многолетней выдержкой, как у хорошего вина, не из тетрапака. Так и стала бы Маруня сама памятником, если бы однажды к Чижику не подошел император. Самый настоящий.
Его как будто тоже принесло тем самым декабрьским ветром. Или отбило от стаи подобных ему императоров. Шуба с соболиным пушком, под ней расписной камзол, а под камзолом… валенки. Да, не наш.
Наняли его под свадьбы, и был он чем-то вроде живой скульптуры на этих, иногда совсем мертвых, праздниках жизни. Маруня иногда смотрела, как он сначала позирует с женихом и невестой, потом с набежавшими туристами, и так до бесконечности. Император на побегушках.
В один особенно холодный день он заприметил выглядывающий из-за Маруни старый термос, которого хватило бы на целый детский сад, на ясельную группу точно. Что у императора было не отнять, так это таланта начинать беседу. Первая фраза – всегда в яблочко. Милейшая, цветы в вашей жизни только на термосе или еще бывают?
Маруня от неожиданности вскинула руки в воздух, как при пожаре, но потом вдруг резко переменилась в лице. Вы знаете, бывают, у бабули на даче собираю и продаю – и уверенно прибавила – в свободные вечера. Вот вам чашка, вот вам чай.
Стало вдруг смешно из-за своей же блеклой шутки.
Маруня? Какое странное имя. Вы, наверное, Мария? Или Марья? Уж в крайнем случае Маруся. Маруня, пойдемте после работы в сад? Ах да, простите, вот ваша кружка. После вашего чая танцевать хочется. Вы знаете, я не люблю свое имя. А документы менять – себе дороже. Зовите меня просто – Палыч.
Почти Павел. С императором совсем нет сходства, но благодаря парику, похожему на кучевое облако, вполне походит. Сначала Маруня запиналась, но потом раз за разом Палычи начали вылетать из ее губ, как самолеты в перегруженном аэропорту. Палыч, Палыч! Полетели.
С тех пор, где бы ни ступала нога Маруни, из-под этой ноги пробивалось тепло, то самое, которое избавляет от снега небольшие участки земли рядом с канализационными люками всю зиму. Может, потому так тянуло именно в Летний сад. Ранними вечерами он встречал Маруню и Палыча, вальяжно приоткрыв свою решетку будто для них одних. На фонтанах, без воды превратившихся в огромные миски, балансировали синицы, пытавшиеся выжить в поисках прошлогодних крошек. Девять десятков мраморных скульптур, закованных на зиму в деревянные короба, будто пытались подслушать банальные, но такие желанные комплименты. В восемь вечера бородатый сторож, уже выучивший имя Маруни, находил влюбленных где-нибудь за массивным дубом и указывал рукой на дальнейшее продолжение вечера.
Чудеса на этом не заканчивались. Как-то раз французская группа туристов, испытывающая сувенирную жажду, не только легально ограбила торговую точку Маруни, но еще и отсыпала ей нехилые чаевые. До конца рабочего дня Маруня выбирала, на что потратить свалившиеся с неба несколько десятков евро. На одной чаше весов был тонометр-автомат для бабушки, а на другой – бесшабашный кутеж в ресторанчике неподалеку, о котором Маруня не то что бы грезила, но… глаза грустного императора, заработавшего за день несколько сотен рублей, окончательно подсказали ей, где они проведут сегодняшний вечер.
Счастливый декабрь. Так и уволиться можно, и уехать на Новый год на дачу. Ведь у Палыча есть дача. Такая большая, что ее вполне можно назвать дворцом. Только Олежку бросить придется. Ничего, не пропадет. Пора и свою жизнь устроить.
Поздним вечером Маруня возвращалась домой в трамвае, который ледоколом пробивал плотную пелену густого снега. Трамвай остановился на последнем перед остановкой светофоре. Маруня посмотрела налево. У магазина «Сыры» дежурила глазастая ростовая кукла в костюме вороны. Только не накаркай, прошептала она. Не накаркай.
Завтра месяц, как они с Палычем встречаются.
Девушка, на выход, конечная! Маруня, опомнившись, выпорхнула из трамвая и полетела домой.
Ей снился обед в Янтарной комнате. Коронованный Палыч, блондин уже от природы, и она, в двухэтажном парике, в котором можно заблудиться, вся обсыпанная мушками, ест соловьиный язык и смотрит на Финский залив. География не в счет. Рядом носятся бессчетные младшие дети, а няня-наседка безуспешно пытается усадить их за книги. Старшие в это время в музыкальном зале разучивают концерт для флейты и арфы, написанный Моцартом специально для императрицы. Разрозненные знания в области культуры могли нарисовать Маруне и другую, еще более радостную картину, да только в сон встряла какая-то пожилая фрейлина, сообщившая о визите… Кого-кого, простите?
Марунь, там Олежка на проводе. Кашляет. Не оставляй больше телефон в моей комнате. Бабушка Маруни, еще немного поскрипев в себя, потащила провод от зарядки к себе в комнату, волоча вилку по полу.
Привет, Олежка. Ты чего так кашляешь? Ангина? Смотри, аккуратнее на льду. Я теперь прогульщица. Влюбленная прогульщица, Олежка. Да, доверяю. На тысячу процентов. У меня ведь взять нечего. А если уж обидят – у меня есть ты, верный мой рыцарь. Какая больница? Никакой больницы! Твоя маман – самая лучшая больница на свете. Все, мне на работу завтра. Не дрейфь. Я тебе позвоню.
Маруня положила трубку, и в полусонном дреме тут же растворилась каждая секунда этого непродолжительного разговора. Все место в голове, предназначавшееся для Олежки и других когда-то близких людей, заняли грезы – вооруженные грабители, ворвавшиеся без спроса в дом мыслей.
Она ждала весь день, пока кокетливое петербургское солнце не начало наконец тоже закутываться в одеяло вечера. И вдруг подумалось – никакого Палыча не было. Это все императорские мечты, которые на отрезок жизни превратили ее в героиню собственных снов. Какое некрасивое слово – отрезок. Самый счастливый отрезок жизни.
Со стороны замка к Маруне шла императрица. Молодая, перспективная, только окончившая институт. Не благородных девиц, конечно, а кино и телевидения. Вы, кажется, Маруня? Вам мой напарник просил передать. Перед тем как уехал.
В записке значилось всего три слова. Я тебе позвоню.
Где-то рядом звякнула монетка.
Маруня отвернулась к замерзшей Фонтанке и будто сама начала покрываться коркой толстого петербургского льда. На ее лице не было ни досады, ни тоски, ни других малейших оттенков чувств. Мертвое море. Тетя, у вас пяти рублей не будет?
Мертвое море.
А, тетя? Ну, может, хотя бы десять.
Мальчик, чего тебе?
Мне сказали, что пятирублевки лучше всего идут. Я так хочу собаку, а пяти рублей на собаку вам не должно быть жалко. Не бедный я, у меня все на карточке.
Безымянный первоклассник бросил монетку, потом еще одну. Все мимо. Ну и ладно, я все равно их упрошу. Спасибо, тетя. Красивые у вас птицы. Где-то я одну такую уже видел.
Когда все ушли, Маруня вытащила еще одну пятирублевку из кармана и долго-долго прицеливалась. Монетка столкнулась с клювом, попрыгала в воздухе и осталась лежать возле левого крыла.
Чижик-Пыжик, где ты был?
Свадебный кортеж, ненадолго остановившийся у памятника, уже собирался продолжать праздновать в ином, более теплом месте, как вдруг Маруня обняла своим телом всю богато одетую компанию. Простите, а вы не подбросите до второй городской? Мне друга проведать.
Маруня быстро погрузила всех металлических птичек в баул и закинула его в багажник. Лимузин со скоростью реанимационного автомобиля и чем-то чирикающим внутри помчался по набережной Фонтанки.
Кьянти и корги
С наступлением зимы у Лоры возникало непреодолимое желание стать зайцем: преобразиться во все белое, навострить уши, прыгнуть с разбегу в нору, да и быть таковой. А все из-за Клима Геннадьевича, который как раз каждый декабрь успешно мутировал – из передового начальника в редкостную сволочь.