Страница 57 из 72
По прибытии в Эдо остановились в дальней усадьбе Яхэя Коямая, что в третьем околотке квартала Хонгоку. Садик возле дома был невелик, да и весь дом по сравнению с их жильем в Киото показался Тикаре каким-то до обидного маленьким и тесным. Все окрестности были плотно застроены, с улицы постоянно доносился шум шагов и голоса прохожих, что казалось странным и непривычным юноше, попавшему сюда из тихой уединенной Ямасины после долгого невеселого путешествия по осенним дорогам. Нечего и говорить, что бесчисленным прохожим, сновавшим, словно муравьи, по улицам огромного города и занятых своими повседневными делами, не было никакого дела до той благородной цели, ради которой Тикара готов был пожертвовать жизнью, отчего сердце юноши преисполнялось безысходной тоской одиночества. С особой силой накатывало это чувство потерянности, когда он оказывался посреди людского потока, в толпе. Ему было невыносимо грустно ощущать себя пришельцем с другой планеты, и потому он не любил прогулки по городу, предпочитая отсиживаться в четырех стенах. Вероятно, в какой-то мере той же неприкаянностью подсознательно маялись и все остальные, но в то же время сознание обособленности от всего и вся только прочнее связывало их друг с другом. Они знали, что уже не принадлежат этому миру, что родились и живут на земле лишь ради того, чтобы довести до конца священное дело мести. То было болезненное состояние души, о котором предупреждал Кураноскэ, видевший в нем опасность, когда говорил, что «не следует ожесточаться, замыкаясь на одной идее». Тикара, оказавшийся в Эдо, вдалеке от отца, вскоре впал в нервическое ожесточение, что было естественно и неизбежно для пятнадцатилетнего юноши. Чуть ли не на следующий день после прибытия Тикары в Эдо срочной почтой Кураноскэ было доставлено послание, в котором говорилось:
«Отец, пожалуйста, не задерживайтесь там!»
Кураноскэ только горько улыбнулся:
— Вот ведь мальчишка! — Записка от сына тронула его до глубины души.
Все ронины в Эдо были несказанно обрадованы прибытием Тикары. Теперь-то уж, как видно, следовало вскоре ожидать и самого командора.
Все были уверены в этом, и настроение у всех было приподнятое. Желанный час, которого они ждали так долго, был уже близок. Ронины стали чаще заходить друг к другу. Теперь их усилия были направлены на то, чтобы отслеживать каждый шаг противника. Однако дело было не из легких — особенно теперь, когда Исукэ Маэбара и Ёгоро Кандзаки после разоблачения вынуждены были покинуть свои наблюдательные посты, и таким образом прежние источники информации для ронинов были потеряны. Необходимо было что-то срочно предпринять — придумать что-то новое. Но что? Они ломали головы над этой задачей и не могли ничего придумать.
Почти всей челяди из дома Киры было запрещено выходить за ворота. Правом входа и выхода пользовались теперь только самые проверенные слуги и самураи, так что узнать о том, что творится в усадьбе, было не у кого. Памятуя о злоключениях Исукэ и Ёгоро, ронины понимали, что всякая попытка пробраться в усадьбу тайком
будет опасна и едва ли осуществима.
Может быть, самого Киры в усадьбе уже и нет… Или он все-таки у себя, в Хондзё? Тревожные слухи то и дело доносились до их ушей. Есть ли все-таки там Кира или нет? Больше всего они боялись его не застать. Ведь Кодзукэноскэ могли не только перевести на главное подворье, но и отправить для пущей безопасности в Ёнэдзаву, в родовую вотчину Уэсуги.
Не спускать глаз с усадьбы! Увы, ничего более они сделать не могли.
Днем и ночью двое-трое ронинов неотлучно нахо-дились в Хондзё и вели наблюдение за усадьбой Киры, тщательно отмечая всех входящих и выходящих. Даже это простое занятие было чревато немалыми опасностями. Не говоря уж о том, что они сами могли в любую минуту ожидать нападения, уже одно то, что противнику удалось проведать об их запланированной на ближайшее время решительной атаке, обескураживало и заставляло опасаться, что все тяготы и муки, которые им до сих пор приходилось терпеть, окажутся напрасны.
Постепенно всем становилось ясно, что задачу, казавшуюся поначалу простой — одним решительным броском захватить усадьбу — в действительности осуществить будет не так-то легко. Справятся ли они? Тревога закрадывалась в сердца, и от нахлынувших сомнений у всех невыносимая тяжесть ложилась на сердце. Они уже не видели никакого иного смысла в жизни,
кроме одного — мести.
После удара Яхэй Хорибэ десять дней пластом пролежал в постели, соблюдая полный покой. Он не знал, верить или не верить тому, что, если начать двигаться, может случиться новый удар, от которого или сразу в гроб, или отнимется половина тела, однако прогноз врача прочно засел в памяти. Умирать ему было нельзя. Исходя из этого несгибаемый старик на сей раз покорно следовал предписаниям. Однако же справлять нужду в постели ему не позволяла обострившаяся с годами болезненная чистоплотность. Зная, что нарушает постельный режим, он тем не менее, не слушая родных, пытавшихся его остановить, и преодолевая собственные опасения, сам потихоньку добирался до уборной. Порой к недужному старцу наведывался приемный сын Ясубэй. Понимая, что должен переживать отец, он, при всей занятости, старался выкроить время и, заглянув в родительский дом, рассказывал ему о томивших всех товарищей беспокойстве, о том, как идет подготовка — умышленно избегая всего, что могло пробудить в старике слишком сильные эмоции. Иногда он упоминал о какой-нибудь новой, недавно возникшей проблеме, пояснив, что на сей счет есть такие-то мнения, и просил Яхэя до следующего раза подумать, что бы тот мог предложить — как бы давая таким образом «задание на дом». После ухода сына, оставшись в одиночестве и уставившись в потолок, Яхэй долго еще пребывал в приподнятом настроении. Словно ребенок, смакующий леденец, облизывая его со всех сторон, он неторопливо обдумывал предложенную задачу, строил какой-то план, потом оставлял его и начинал обдумывать все сначала. Главное, что даже будучи прикован к постели, он чувствовал, что все же может быть чем-то полезен общему делу священной мести.
На следующий день снова появлялся Ясубэй и спрашивал:
— Ну, как насчет того, вчерашнего дела?
— Да-да! — радостно отвечал Яхэй и начинал понемногу излагать свои суждения.
Опасаясь посторонних глаз, Ясубэй обычно приходил под вечер. Стояла поздняя осень. Тихонько беседующие у светильника отец и сын с виду являли собою благостную и безмятежную картину.
Ясубэй скрепя сердце должен был признать, что, при всей его неизменной силе духа, отец не в состоянии был одолеть старость и недуг. Ему тяжело было видеть отца, столь не похожего на себя самого, бессильно простертого на ложе. Оставалось лишь надеяться, что старик еще поправится.
— Ну что, уже, наверное, можно вставать? — нетерпеливо спросил Яхэй, когда десять дней миновало.
Все были категорически против, но, поскольку было очевидно, что упрямый старик все равно будет настаивать на своем, по совету Ясубэя было решено ему не препятствовать и разрешить делать что захочет.
На следующее утро Яхэй встал с постели. То есть не то чтобы встал, а просто уселся за тот самый столик, у которого всегда сидел, когда был здоров. Старик старался не показывать виду, но можно было догадаться, что чувствует он себя неважно и просто хочет доказать себе и окружающим, что его тело еще на что-то способно. Однако сам Яхэй поглядывал на копье, подвешенное к поперечной балке, и прикидывал, как завтра попробует упражняться с оружием. У Ясубэя были некоторые опасения насчет того, хватит ли у него сейчас сил для прорыва, когда настанет ночь решительного штурма. Однако все его существо восставало против того, чтобы дожидаться смерти на циновке у себя дома. Пока что штурм откладывался, и он думал, что, если только жизнь до того момента не оборвется, — благо до усадьбы Киры рукой подать, — можно будет добраться туда, хоть бы даже используя копье как посох, и умереть достойно, ворвавшись на территорию противника.