Страница 13 из 18
Глава 3 Люди с душком и долги чести
— Доброго здоровьичка, Ляксей Юрьич, — издали ломает картуз с форменной кокардой коренастый дворник, улыбаясь во всю ширь щербатого рта, распуская лохматыми лучиками сивую курчавую бородку, и всячески давая понять, что он человек не пустой и имеет ко мне обстоятельный разговор.
Кивнув, бросаю несколько формальных слов, обязательных при такой беседе. Несколько минут мы переливаем из пустого в порожнее, мешая в одной беседе виды на урожай, сакральность русского знамени над Святой Софией, московские очереди за хлебом и дворникова младшенького, дурня этакого, который никак не возьмётся за ум, сицилист этакий. Без привычки разговоры такого рода выматывают не хуже светской беседы, да собственно, это они и есть, только в понимании московских полунищих и малообразованных мещан.
Здесь есть свои тонкости, прелестями которых я так и не проникся, но научился понимать, хотя и не без огрехов. Привыкнув в двадцать первом веке жить быстро и наспех, я не без труда продираюсь через опоросы коров, надои жены и сложности вспашки озимых зябей в родной деревушке дворника. А уж междометий-то…
Но терпение моё вознаграждается, и так же путано, с эканьями, до меня доносится мысль, что вокруг дома дворник видел «нехороших людей, которые не то чтобы тати совсем уж, но такие, с душком». Конкретикой Пахом поделиться толком не может, это всё на смутных ощущениях заслуженного столичного работникам метлы и лопаты, да на жизненном опыте старого солдата, контуженного в Русско-Японскую при взрыве снаряда и потому списанного подчистую.
Благодарю его и сую в руки полтину, за что меня обзывают «Благородием» и обещаются «со всей душой, значица!» Пахом уже давно забыл, что ещё три года назад называл меня «барчуком сопливыми» и обещал «надрать уши, ежели я, значица, не тово». Сейчас наш дворник свято уверен, что всегда видел во мне «Орла, потому шта по полёту, оно тово! Видно!» и считает благодетелем.
Помимо небольших, но регулярных подношений в денежном эквиваленте, дворник регулярно получает те приятные мелочи, что так ценятся в его среде. Сухаревка иногда подкидывает мне «на сдачу» разных там некондиционных фарфоровых пастушек, красная цена которым в базарный день не больше гривенника, красочные, чуть подранные лубки, фарфоровых слоников с выщербленными хоботами и тому подобный хлам. Мне он не нужен ни к чёрту, а Пахом, да и не только он, удовлетворяет своё чувство прекрасного, и «Бдю, значица. Завсегда.»
— Н-да… ситуация, она попахивает, — негромко подытоживаю я, выходя со двора прочь. «Нехорошие люди» не то чтобы верный знак грядущих неприятностей, а вполне привычная часть жизни мелкотравчатого букиниста и антиквара. Очень уж этот бизнес специфический, завязанный на крови, кражах и тех историях, о которых интересно читать, но никак не участвовать.
Хочется того или нет, но мои интересы, так же как и интересы любого человека в такого рода деятельности, так или иначе пересекаются с интересами десятков, если не сотен людей. Да и всякого рода тайн, комплотов[i], разных обществ и кумовства на Сухаревке хватало всегда. Клубок этот запутанный, все дружат против всех, и на самом деле, тема эта очень интересная, по которой можно соорудить не одну диссертацию.
Другое дело, что за последнее время количество отребья увеличилось кратно, и вот это несколько пугает. Много демобилизованных по ранению солдат, привыкших убивать, озлобленных и отмороженных на всю голову. Хватает и дезертиров, беженцев… А среди последних, к слову, всякого люда полно!
Беженец, это же не всегда несчастное существо, которое требуется обогреть и приютить, за что он будет век Бога молить. Многие из них и раньше-то ангелами не были, а теперь лишились всего и готовы буквально рвать зубами горло, пытаясь вернуть хотя бы часть привычной жизни. Особенно если у человека семья… или после некоторых событий сдвинутая набекрень психика.
А уж сколько уголовников под видом беженцев! Словами не передать. Много молодых совсем ребят, которые за голодные и лихие военные годы привыкли хотя бы по мелочи нарушать закон просто потому, что жрать хочется каждый день.
Отдельно — выселяемые из прифронтовой зоны (что трактуется порой очень широко) поляки, этнические немцы и евреи. Обычно их депортируют во внутренние районы Российской Империи, стараясь побольше народа загнать за Уральский Хребет. Но случается всякое, да и сами «жиды, полячишки и немчура» не так уж часто спешат слиться в братском экстазе с войсками кайзера.
Бесчинств, творимых войсками, хватает с каждой стороны… Те, у кого есть такие возможности, покидают подступающую прифронтовую зону заранее, получая в таком случае некую фору и не то чтобы привилегии, но скажем так — шансы.
Правда, тем же евреям, вынужденно покидающим черту былой осёдлости[ii], власти стараются давать не паспорта, а некие «документы» разной степени востребованности. А это не добавляет ни лояльности к властям, ни человеколюбия вообще. «Документы» такого рода гарантируют разве только то, что тебя не повесят вот так сразу, без судебных разбирательств.
А уж тема заложников[iii] и вовсе из ряда вон! Жидоедство[iv] какое-то, право слово…
У польских, немецких и русских беженцев проблем немногим меньше. Власти оказались решительно не готовы к такому развитию событий… впрочем, ничего нового[v].
А в случае с российскими беженцами, казалось бы, своими и полностью лояльными властям, дело осложняется тотальной безграмотностью, полным незнанием своих прав, и разумеется — коррупцией. Воруют чиновники, не боясь ни Закона, ни Бога. Да плюс ещё народ озлобился от долгой войны, нищеты и наплыва беженцев, так даже сочувствия к несчастным чем дальше, тем меньше.
В Петроград и Москву, равно как и в другие крупные города, беженцев и переселенцев стараются не пускать, но народ рвётся и прорывается. Вполне логично, как по мне…
Выбросив из головы умствования, я заспешил к Сухаревке, на ходу здороваясь с многочисленными знакомцами. Ох, недаром говорят, что Москва, это большая деревня… Не знаю, как там в двадцать первом веке, а сейчас древняя столица полностью соответствует этому званию!
— Доброе утро, Лев Ильич! — со всем возможным почтением здороваюсь с похожим на моржа стариканом.
— Доброе, доброе, — бурчит пожилой одышливый чиновник, приподнимая фуражку. Вот тоже… кадр. Московский. Хлебосольный хозяин, тонкий ценитель искусства и человек, очень добрый и отзывчивый к тем, кого знает лично…