Страница 1 из 3

С собой наедине. Записки долгожительницы

Елисеева Валентина

Валентина Ивановна Елисеева

Записки долгожительницы

…1918 год. Мне 9 лет. Живу в г. Ельне (“в елочках”) – малозаметном городке, вокруг которого в радиусе 7 км почти сплошняком росли небольшие елки. Знаменитым он стал после Великой Отечественной войны из-за страшных сражений и несметного числа погибших людей. Живем со своей старой (еще маминой) няней, мамой, старшим братом и сестрой в небольшой четырехкомнатной квартире одноэтажного деревянного домика с чистым двориком и несколькими хлевами для коров, свиней и кур.

Отец – военный инженер, бывший царский полковник, служащий теперь в Красной Армии, приехал навестить семью и заодно повидать своих сестер, живущих в 40 км от Ельни в бывшем нашем имении. Там его и арестовали по ордеру ЧК.

Мы с мамой идем от знакомых по Соборной площади. Тепло, солнце, радостно. Я бегу впереди “велосипедом” и вижу: навстречу едет на лошади, запряженной простой телегой, наш сельский дьякон. Встречается с мамой, останавливается и что-то ей говорит. Я подбегаю послушать… вижу, мама в смятении. Понимаю: отец по приезду в деревню арестован и его везут в ельнинскую тюрьму.

В то время город жил в постоянном страхе – ЧК свирепствовала. Вслед за массовыми арестами следовали незамедлительные расстрелы. За тюрьмой в “чертовом рву” по вечерам слышались выстрелы. Взрослые говорили об этом шепотом; дети прислушивались, знали, говорили между собой. Поэтому весть об аресте отца была для меня равносильна сообщению о его смерти. Пораженная внезапным горем, я, громко крича и плача, бросилась бежать к дому. У дворовой калитки меня встречает испуганная няня. Кроме слова “папа” она ничего не может разобрать и плачет вместе со мной. Потом видит маму, медленно бредущую по улице.

Следователь, арестовавший и сопровождавший отца в тюрьму, позволил ему провести ночь дома, вместе с семьей. Душераздирающая сцена, когда 11-летняя сестра Маруся, любимица отца, бросается с рыданиями перед следователем на колени, умоляя “отпустить папу”… Видимое спокойствие подавленного отца, его уговоры… А потом – тюрьма.

Мама с сыном уехали в Смоленск “хлопотать за мужа”. Отчаянно рыдавшую сестру увезли в деревню.

Я с подругой (11 лет) проводили время у ворот тюрьмы и услышали там, что хлопотать за арестованных ходят к комиссару Филиппову, он добрый. Отстояв с подругой длинную очередь, я вхожу к нему в кабинет и вижу худощавого белокурого молодого человека в сапогах и брюках-галифе, обтягивающих его колени; я перед ним стою, плача и уговаривая “отпустить папу”. Оттуда бежим домой с радостной вестью: папу обещали отпустить. Тогда были еще не сталинские времена и у “властей” оставались какие-то человеческие чувства. Я с подругой могла ежедневно приходить к железным воротам желтого трехэтажного здания тюрьмы и передавать через охранников мелкие передачи вроде подсолнухов, купленных на базаре.

Охранники меня знали. Однажды один из них поднял меня к “глазку”: “Смотри, твоего папу на допрос ведут”. И я увидела папу в синей форме военного покроя, пересекающего большими шагами арку, которая вела из ворот во двор тюрьмы. Лицо у него было сосредоточенное, он смотрел вниз.

А в другой раз освобожденный сокамерник отца неожиданно пришел к нам на квартиру и сказал мне: “Пойдем, с папой повидаемся, только, чур, не плакать!”

Вход в помещение для свиданий располагался в стене арки, через которую отец проходил на допрос. В помещении – земляной пол и поперечная решетчатая стенка. Ничего не понимая, увидев отца, входившего по ту сторону решетки, я бросилась к нему и плакала, плакала, пока меня не увел охранник.

Кончилось все на этот раз неожиданно быстро и счастливо. Вскоре, играя на улице перед домом в “классики”, я увидела двух идущих к дому мужчин в шинелях и не сразу узнала в одном из них отца.

Почему его отпустили? Разобрались, что он все же служащий Красной Армии, хоть и бывший полковник (тогда большевики проявляли внимание к необходимым им “спецам”). Помогли ли хлопоты матери? Невероятно, чтобы повлияло поведение девятилетнего ребенка.

Следующий арест отца года через два в том же городе не был таким быстротечным. Он происходил в нашей квартире после ночного обыска бригадой вооруженных револьверами чекистов под руководством председателя городского ЧК Ткачева. Этот тип – бывший каторжник – наводил ужас на весь город. Низенький человек с крючковатым носом и страшным лицом, одетый в синюю поддевку и коричневую баранью папаху. При встрече на улице я со страхом смотрела на него во все глаза, как на какого-то гада. Такой же страх я испытала впоследствии, когда однажды с любопытством посмотрела на известную всем городскую проститутку, ответившую мне взглядом, полным яростной ненависти.

Мрачные взгляды и председателя ЧК, и уличной черноглазой проститутки, казалось, шли из преисподней.

Обыск продолжался всю ночь. Детей с няней закрыли в детской комнате, которую почему-то не тронули. Были перерыты все книги и папины бумаги. То, что для них не представляло интереса, рвалось и бросалось на пол. На утро весь пол в гостиной, столовой и спальне был покрыт толстым слоем разорванной бумаги и выдернутых из переплетов книг. Странным образом деревянный ящик, в котором находились служебные бланки отца со штампом “Управляющий заготовками Западного фронта Красной Армии” (из этих бланков, напечатанных на великолепной бумаге, я шила себе школьные тетради), стоявший в передней, чекисты не тронули. А вот письмо маме от сельского дьякона, будучи малограмотными, прочли неверно: “…Вам шлет привет… Махно”. Мы в детской услышали громкий и спокойный голос отца: “Такого письма у меня быть не может”. И визг Ткачева: “А-а, не может? Я тебя в 24 часа расстреляю!” Потом – тишина. Папа взял письмо и прочитал: “Вам шлет привет Мар. Прок. Это – жена дьякона”.

Отца, окруженного тремя вооруженными солдатами, увели. Ткачев шагал позади.

Следствие продолжалось три месяца, и отец теперь сидел не в тюрьме, а в помещении ЧК. Здесь, в пустой кирпичной камере, дают с ним свидания. Отец серьезен, молчалив, дети подавлены. Дома – тягостное ожидание. Приходят знакомые. Мать ходит к ним советоваться. Пропадает на приемах у местных властей, ездит в губернский город, иногда берет с собой брата. Дети затаились, ждут. По ночам трепещут от ужаса – слышат выстрелы из рва за городом, где расстреливают осужденных.

В школе на уроках ужасы забывают, в играх на переменках не участвуют. На сердце все время тяжесть.

…Иногда по вечерам где-то воет собака. Няня говорит: “К покойнику”. Плачет.

Но отца выпускают и на этот раз. Вскоре случилась демобилизация и он переехал с семьей в Смоленск, где нашел работу по гражданской специальности строителя. А я провела несколько моих счастливых лет. Отцу удалось спастись. Многие его друзья расстреляны.

Такими были первые опыты над самым дорогим. Что это? В стране голод, холод, нищета. В городе едят картошку и хлеб из льняного семени. В магазинах ничего нет. Дети сами шьют себе обувь на веревочной подошве. А власти одуревают от безграмотных подонков, которые выискивают врагов среди мирных жителей, издеваются над ними и их детьми, возят их в пересылочные тюрьмы на расстрелы. И получают за это неплохое содержание от государства. Вот тогда и начало действовать то, что позже развилось во власть уголовную, пропитавшую все органы страны, в раковую опухоль.

1926 год. Мне уже семнадцать. Смоленск. Утро. В комнату заглядывает солнце. Просыпаюсь, привычно смотрю на будильник: пять. Надо бежать! В восемь уже быть дома, чтобы никто не заметил. Няня (старая, дореволюционная) похрапывает на соседней кровати, свернувшись по обыкновению скобкой. Я поспешно вскакиваю, быстро одеваюсь, застилаю постель, тихо открываю дверь, чтобы не скрипнула. Неслышно спускаюсь по лестнице мансарды. Замирая, перехожу комнату, где спит старший брат. В кухне – раковина и кран. Умываюсь… вытереться нечем. Тяжелая дверь – на крючке, ее без скрипа не откроешь. Осторожно снимаю крючок, выдвигаю из притолоки толстую дверь, чтобы в щель только пролезть. Осторожно задвигаю обратно. Выхожу на крыльцо. Свобода! Сердце радостно замирает: Володька! Через зеленый садик бегом на улицу. Там – никого. Иду мимо тополей по дощатому тротуару, мимо желтых деревянных домиков к церкви. Вот она, вокруг нее – старое кладбище, белая каменная ограда. Через ограду пробираюсь туда. Юбка зацепилась и при прыжке с треском рвется на половину длины. Мгновение размышляю: как быть? А-а-а! Сбоку можно завязать края узлом. И бегу туда, к заветному месту… Заросшее травой каменное надгробие, рядом – оцинкованная решетчатая ограда, увитая ветвями сирени. Сидя на надгробии в рубашке с расстегнутым воротом и засученными на загорелых руках рукавами, смущенно и радостно улыбается мне Володька! Здесь мы договорились встречаться после окончания школы в последнюю школьную (всем классом) прогулку.