Страница 21 из 25
И он ушел.
Под вечер он вернулся с двумя большими пакетами еды. Шоколад, печенье, пирожки с фасолью. Пришел как посетитель, чтобы встретиться с детьми. Раздал еду. Они и впрямь, как детдомовцы, которых он помнил с детства, принимали еду смущенно, крепко сжимали в кулачке, но сразу не ели. Он подошел к ней. Ручонки и личико грязные, туфли велики, ножонки в них болтаются, уже стертые, незалеченные как следует, в гноящихся ранках. А ей все нипочем, знай себе улыбается, играет с собственными пальчиками – всё у нее игра. По кусочку сдирает с них вздувшуюся кожу. Будто это не ее пальцы, и она совсем не чувствует боли. Когда он подошел, подняла голову и посмотрела на него. Он взял ее ручонку и положил в грязную ладошку печенину. Она глянула, вроде бы безо всякого интереса. Печенина великовата, сразу не проглотишь. Она жевала ее, наполовину торчащую изо рта, и продолжала, склонив голову, играть с пальчиками. На него больше и не смотрела, словно они хорошо знакомы и видятся каждый день. Он даже засомневался: а вдруг она помнит его?
Он вдруг схватил ее в охапку и поднял высоко над головой. Просторные туфли тут же слетели, босые ноги задрыгали в воздухе. Наверное, он задел место, которое у нее чесалось, и она рассмеялась клекочущим смехом. Печенина вылетела изо рта, стукнув его по голове. Она обратила на это внимание, рассмеялась еще пуще и звонко шлепнула его по голове рукой. Платье развевалось на ветру, из-под него выглядывало девчоночье тело. На животе он увидел шрамик в полцуня[22] длиной, давно зажившая рана. Кожа белоснежная, и шрамик ничуть не уродливый, в форме идеальной дуги, словно пухлые, чуть заносчиво надутые девичьи губы. Или упавшее на девичье тело перышко изящной формы. Красота шрамика изумляла. За жизнь он перевидал ран без числа, но никогда не встречал такой прекрасной, как на этом животике. Казалось, это произведение искусства, а он – его творец.
Он держал девочку высоко над головой, а она колотила по ней. Полмесяца назад он побрил голову, отрос только короткий ежик, и удары получались необычайно звонкие. Ей эти звуки очень нравились, и она беспрестанно хохотала. Он кружил девочку, держа за талию, платьице раскрывалось, как зонтик в дождливый день, и он не переставал любоваться шрамом. Наконец высвободил одну руку, потянулся и дотронулся до него. Шрам был гладкий, как срез агата, и было впечатление, что он слегка вздымается и опускается как морское беспозвоночное.
Он зажмурился. Его охватило ощущение счастья. Широким потоком оно лилось от теплого шрамика, где оставила след холодная пуля. Он вдруг страшно растрогался.
Прошло немало времени, прежде чем он опустил ее на землю. Помог вставить ножки в эти большие туфли. Когда он снова оглядел их, мелькнула мысль, что пятна на них, должно быть – засохшие следы крови. Девочка эти туфли любит, они уже долгие годы ее любимая игрушка.
Он решил взять ее с собой.
И тем же вечером увел ее. Вместе с ней он снова переберется через ограду, вместе с ней снова обретет свободу. Столько всего нахлынуло хорошего, неведомого прежде. Он будто вернулся в свои тринадцать лет. Ограду перемахнул легко, одним прыжком. А эта смышленая девчонка, устроившаяся у него на спине, во время прыжка вообразила, что взлетает, и снова радостно рассмеялась. Жизнь казалась ей еще одной игрой, всегда невыразимо волнующей.
Пожитков у нее не было, только красные туфли.
Уехать он решил на поезде. Нормально идти в своих слишком больших для нее туфлях девочка не могла, поэтому он снял их и посадил ее к себе на плечи. Так, у него на плечах, она и сидела всю дорогу, настолько привыкла, что и слезать не хотела. По дороге на вокзал он купил ей вишен, она выплевывала косточки ему за шиворот, и они скапливались под одеждой. Из-за небольшой простуды из носика постоянно текли сопли, и она вытирала их о его спину.
Наверное, тогда он понял, что слишком сильно любит ее. Когда он купил ей шарик у продавца воздушных шаров, она обрадовалась, но, подержав, отпустила, и шарик улетел. Купил сахарной ваты. Она пожевала без особого удовольствия, и в итоге вся вата оказалась у него на спине. Покупал и ветряную вертушку, и сахарный тростник, и букетики ландышей. Ей все нравилось, она принимала все с удовольствием. Но, немного поиграв, выбрасывала. Видно, особой радости не испытывала, и длилась она недолго.
Они приехали в маленький незнакомый городок. Поезд шел очень долго, уже спустились сумерки. Он высунул голову из окна. Небо казалось удивительно высоким, крохотные ярко-алые пятна в листве деревьев говорили о начале осени. Они и облака, плывущие по гаснущему вечернему небу, создавали впечатление, что все вокруг исполнено светом материнской любви. Из труб приземистых домиков поблизости поднимался дымок с характерным для юга ароматом риса. Пока он всматривался, девочка слезла со спины, высунула голову в окно перед ним и тоже стала глазеть по сторонам.
Они вышли из вагона в заливающую небо и облака вечернюю зарю. Из музыкального магазина слышался низкий мужской голос, исполняющий пылкую серенаду. Похоже, жизнь здесь бьет ключом.
К тому, что произошло в ее раннем детстве, он больше не возвращался. И так ребенок необычный, да еще с поразительной способностью оправляться от ран. Вон как зажила рана на животике. Похоже, детские переживания никак не отразились на ней, она росла и росла себе, как деревце без веток, отметая все, что мешало росту. Он мучился, вспоминая лицо ее матери в луже крови. Но тут же утешал себя тем, что погубили ее мать страсти, а он лишь орудие.
Раньше ее мать он никогда не видел, хотя знал, что она знаменитая художница. В высшем обществе эта элегантная женщина была известна легким поведением, заводила связи с мужчинами из богатых семей и славилась природной любвеобильностью. Молва приписывала рождение ее дочери «непредвиденным обстоятельствам», никто не знал, кто ее отец. Девочка не мешала матери вернуться к привычному образу жизни, и та по-прежнему очаровывала мужчин, причем из-за нее то и дело вспыхивали ссоры. К своему последнему любовнику, известному писателю, она, судя по всему, испытывала настоящую страсть. Вскоре оба запутались в сетях любви настолько, что стали появляться вместе на людях. Нередко он оставался у нее на всю ночь. В конце концов для жены писателя это стало невыносимо. Но она уже много лет была домохозяйкой, их ребенок вырос, и против более молодой и красивой соперницы у нее не было никаких шансов. А писатель расставаться с любовницей не хотел. Тогда жена нашла киллера и заплатила круглую сумму за расправу с художницей. Все это, конечно, останется в тайне – таковы правила его ремесла.
И вот он забрался к ней в дом и убил. Встретить там ее маленькую дочку не входило в его планы, и он выстрелил в нее тоже по законам ремесла. Но того, что она чудесным образом выживет, он и предположить не мог. Не говоря о том, что снова встретит ее. Никак не входило в его планы и то, что он сделал – взял ее с собой.
Они остались в этом городке, и он приобрел уютное жилье. Обставил ей прелестную маленькую комнатку. Ей очень нравилось все красное, и он купил кроватку цвета красной розы, диванчик, обтянутый материей насыщенного розового цвета, темно-красный торшер и коврик цвета опавшей красной листвы. Почистил и подкрасил туфли, и они вновь стали ярко-красными. Положил в шкафчик в ее комнате, и она часто играла с ними.
Он понятия не имел, как ухаживать за маленьким ребенком, и родни, с кем можно было бы посоветоваться, у него не было. К счастью, по соседству жила женщина с одиннадцатилетним сыном. Стоя на веранде и глядя, как он заносит купленную мебель, она добродушно посмеивалась: мол, мужчине одному с дочкой ох как непросто. Он смущенно улыбался в ответ. Когда соседка готовила что-то вкусное, она всегда приходила угостить его и малышку. Ребенок ей очень нравился, десятилетние девочки уже достаточно большие, чтобы вызывать симпатию. Жизнь наладилась. Он очень любил девочку, боялся, что она недоедает, и всегда накупал ей много дорогих и питательных продуктов. Девочка поправилась, щеки зарумянились. Всем она нравилась, но сама относилась к людям с каким-то рассеянным безразличием. Соседка, бывало, принесет ей пирожное, а она запихнет его в рот и спасибо не скажет, даже головы не поднимет. Но никто, похоже, не находил в этом ничего предосудительного, все видели в ней прирожденный аристократизм, отчего это высокомерие не выглядело чрезмерным.
22
Цунь – мера длины, равная 3,3 см.