Иллюзия Зла

Берет меня под руку, цепляет на ходу дамскую сумочку, и заталкивает меня в маленькую комнатку с умывальником. Там я обычно переодеваюсь. А в спину мне как приказ:

– Пять минут.

Пять минут на то, что бы отдышаться и переодеться…

– Так, с этим надо заканчивать, – бормочу я себе под нос, – какое он имеет право. Он в лучшем случае, по возрасту, мне младший брат, – в душе зреет что-то похожее на ярость, я внутренне готовлюсь к взрыву, за то, что позволила ему обращаться со мной, как с ровесницей.

Вспоминаю все случаи встреч с ним, и мне кажется, что сегодня он какой-то странный. Я начинаю волноваться…. Прерываю себя, убеждаю, что никакая его странность не дает ему право со мной так…

– Выходи. Время.

– Я еще не…, – ответная реплика не успевает, дверь распахивается. Его руки выволакивают меня из этой комнаты-шкафа. Руки теплые, такие бывают у грудных детишек и… у него. Пауза.

– Что ты притворяешься, – с удивлением оглядываю себя. Все мое возмущение, весь мой внутренний взрыв рассеивается. Все напрасно. Пока я горела глупым гневом, руки мои подчинялись его словам и переодевали меня.

Он поправил пиджак, платочек в нагрудном кармашке. Вдруг резким движением он задирает мне пиджак, а потом принимается просто стаскивать. Я некоторым опозданием, я кажется, взвизгиваю:

– Что ты делаешь!

– Ничего, – бормочет он, – лишнее, – оказывается, что ему не понравилась кобура с табельным оружием. А я привыкла.

Мне приходиться послушно ее снимать, но почему-то медленно. Точнее, это ему кажется, что медленно. Отрывистыми движениями он начинает мне помогать, но когда вмешивается он, я вообще перестаю шевелиться, просто стою и все. Ему тяжело сопротивляться – это отнимает почти все силы. Пусть делает, как хочет, – думаю я. Это похоже на детскую обиду, которая берется почти из ничего, я чувствую, что невольно надуваю губы и…. Получается сплошной детский сад. Его движения из резких, переходят в скользящие. Он возвращает на место пиджак, и его руки вскользь, едва-едва, задевают лицо. Внутри что-то приходит в движение, огонек…. Нет, нет, нет, этого нельзя. И снова резкие, жестковатые движения.

– Идем, – Послушно шагаю. Вдруг вспыхиваю, как говорят, до корней волос. Он догадывается, как на меня действуют его, прикасающиеся ко мне, руки. Возмущена – не то слово. Выдергиваю руки, выхватываю сумку из рук КАА.

– Сама, – задираю голову и опережаю его на шаг, – вот так-то.

– Действительно, так лучше, – это ответ не только на мои слова, но и на все мои мысли – ответ моему внутреннему голосу. Спотыкаюсь.

Иногда мне кажется, как сейчас, например, что я могу одержать победу, хоть такую маленькую, как эта. Иногда… Мой внутренний голос, внутреннее мое я, оно намного умней меня этой, вот уже полгода твердит мне по ночам – сдайся на волю победителя, он точно знает, как надо. Да что говорить, я уверена, что воля победителя устраивает меня полностью. Но…, есть и но… Я ведь ему практически, в мамы гожусь, а усыновлять я его не собираюсь. Да и мать у него, как она посмотрит. Вот и получается, и замуж мне за него не выйти, ни в любовники взять. И дело даже не в его возрасте. Это чушь! Дело в том, что это не я выбираю, не я его беру или не беру. Это все делает он. Точнее, не делает. Не похоже, что он согласен взять…

Я немного кошусь на шагающего рядом КАА. Он идет, вертит головой, приветствует кого-то взмахом руки, кому-то улыбается. Я так понимаю, детишкам. Да и сам, ни дать, ни взять, ребенок из забытой богом провинции – первый раз в Москве. Немного идиотская улыбка, не его – придуманная – периодически появляется на лице. Вдруг все меняется, как и не было. Пачка сигарет, странный трюк с выдуванием сигареты из пачки. Возникающая откуда-то из рукава зажигалка и сигаретный дым выпущенный через ноздри. Черты лица обостряются, делаются угловатыми, колющимися.

Он всегда в зоне внимания. Бабушки с мамашами с неодобрением смотрят, не на него – на меня, принимая за плохую мать, или, хочется верить, за старшую, но непутевую сестру. А малолетки, так те, на него с обожанием смотрят, а на меня с ревностью, к сожалению, совершенно напрасной. Ну вот, пока разглядывала окружающих, потеряла его из вида, он отстал. Вдруг появляется откуда-то из-за спины и идет со мной в ногу.

Лишь на мгновение выпускаю его из вида и снова теряю. Останавливаюсь сама. Он стоит прямо посреди толпы, и что-то тщательно разыскивает, похлопывая себя то одной рукой, то другой по карманам. И вот ведь интересно, его пешеходы обходят, даже касаются редко, а меня моментально оттесняют к бордюру. Мне видно, что он извлекает из кармана какие-то бумажки и денежная мелочь…

Между нами пять-шесть метров, но пока я их преодолеваю, он успевает пристроить гитару, и чуть надтреснутым – опять, не его голосом – обращается к прохожим, чуть слышно. Но внезапно выстреливает гром, на мгновение все замирают, некоторые даже испуганно оглядываются. И хотя начала фразы никто и не услышал, самое главное звучит в абсолютной тишине:

– Люди, браться и сестры, чувствую, как грусть тяжким бременем лежит на ваших душах. Заботы губят душу и морщинят лица. Музыка исцелит вас. Примите ее как лекарство, – начинается музыка.

Все подряд. Есть место и для Пугачевой и для Моцарта. Сенчукова, Вивальди, «Иванушки», «Deep Purple». Вот такой букет, для души.

Я первый раз слышу его на улице. Странноватое ощущение – в кабинете гитара звучит совершенно по-другому, словно с другой душой. Меня охватывает желание забрать его отсюда. Но я не могу, я боюсь вмешаться во что-то важное, что я не понимаю. Если бы я была в форме, то, наверное, вопросов было бы меньше, мне было бы легче. А так, я просто стою и слушаю…

Импровизированный концерт длится минут сорок, может больше. Какой-то мужчина, быстренько снимает с кого-то из прохожих шляпу и обходит слушающих – в шляпу сыплются деньги. Видно, что мужчина знаком со многими на этой улице, даже мне кажется, что я его где-то видела. И лицо знакомо, и косуха эта в цепях, с булавками, этот конский хвост стянутый резинкой, даже этот черный платок, болтающийся на левой руке, где другие носят часы. Я понимаю, что он из металявой братии, хотя меня немного смущает его возраст…. Набирается много. Меньше тысячи не бросали, несколько раз даже мелькали зелененьки…

– Огромное вам спасибо люди. Вам всего самого наилучшего…

Однако, народ не желает расходиться, и тогда КАА исполняет что-то из моего детства. И странно, словно дан какой-то знак, дослушав мелодию до конца, люди расходятся, а на улице, словно становиться светлее. К КАА подходит мужчина в косухе и отдает деньги, точнее протягивает КАА шляпу. Тот выбирает несколько крупных купюр, а остальные отдает назад, при этом они обмениваются несколькими фразами, как давно и хорошо знакомые люди. Слов, правда мне не удается разобрать – я все еще пробираюсь сквозь вновь пришедшую в движение толпу.

Мужчина уходит с деньгами, по ходу вытаскивает какую-то денежку и прямо тут же покупает сигареты, а остальные отдает старушке во всем черном, она собирает на восстановление храма (к слову говоря, именно на восстановление и собирает). Та принимает это с поклоном, что-то говорит мужчине – тот отвечает. В конечно итоге, она благословляет сначала его, а потом и всех присутствующих на улице…

Ну вот, пока глазастилась на эту странную парочку, опять потеряла КАА из виду. Встаю на носочки и верчу головой. Замечаю его поднятую руку – оказывается, он уже успел остановить машину, и теперь о чем-то договаривается с водителем, изредка поглядывает на меня и, наконец, машет рукой. Я пробираюсь через толпу и подхожу к машине. КАА открывает передо мной заднюю дверцу, помогает сесть, потом вручает гитару и хлопает дверью. Сам он садится на переднее сиденье. Машина срывается с места. Мы едем, быстро, но не долго. Машина притормаживает у тротуара, КАА наказывает мне ждать и уходит. С некоторым опозданием я киваю.