Страница 2 из 14
«Когда я встретил вас тогда, на станции, вы были такая белая, ослепительная». Он дает ей приют на одну ночь. Рассказывает ей про свое открытие. «Вот же, вот же она, эта звезда, ну как же вы не видите?!» Влюбляется в нее.
Но эта ночь, как ей и полагается, проходит. Он бежит утром покупать ей какие-то шмотки (она же ехала в вечернем платье, с боа, с фишками), но перед этим он, уже одетый, садится на кровать и будит ее поцелуем.
И вот тут этот физиологический честный, идеально достоверный момент и наступает. Он, умытый уже, целует ее, только проснувшуюся, а она не дает ему своих губ.
Она как-то по кошачьи скользит по его губам щекой, отворачивает рот, не разрешает поцеловать с языком.
Неудивительно.
Она же только проснулась. Она не чистила зубы.
Нет, такая ослепительная женщина (потом ее именем он еще назовет открытую им звезду) никогда не даст мужчине свой слишком человеческий утренний рот. Она же не какая-то неумытая школьница, она femme fatale: она сама и есть эта самая белая звезда.
Поэтому она выскользнет под каким-нибудь благовидным предлогом в ванную комнату (там вместо душа лейка) и хоть пальцем, но эти зубы почистит.
В общем, это первое движение Вертинской уклониться – было идеальным.
Потом режиссер все-таки заставит ее утренний поцелуй Костолевскому, учителю астрономии, дать. И это, конечно, было неправильно. Потому что Вертинская по-женски эту невозможность несвежего утреннего поцелуя знала, чувствовала, а мужчина-режиссер – нет.
Ну а теперь не про поцелуй. А про саму коллизию этого фильма.
Костолевский, как мы догадались с самого начала, конечно же, потом потеряет навсегда свою ослепительную женщину.
Мы даже поссорились с одним моим товарищем, обсуждая этот фильм. (Делать как будто было нечего: лучше бы мы Тарантино обсудили.)
– Отвратительно и трусливо, – скажет он мне, посмотрев фильм. – Что он сделал, этот учитель младших и старших классов, чтоб задержать Вертинскую в своей захудалой жизни?
– Он отказался от нее, – ответил я. – Когда ее настоящий мужчина приехал в тот город на невиданном по красоте автомобиле, нашел ее («ты волновался из-за меня?», спросила она, «да», ответил он, «но недолго – я вспомнил, что у тебя, кроме игральных фишек, не было в этот вечер никаких денег, и стал планомерно объезжать все пригородные вокзалы; и я нашел тебя, я ведь всегда тебя нахожу»), учитель понял, что они с этой женщиной живут в разных фильмах. И нет у него ни такой силы, ни такого автомобиля, ни такой уверенности. А главное – нет у него этого знания, что эта белая, в шляпке и кудельках Вертинская – его. А у Козакова (это он приехал за ней на автомобиле) есть.
И дело тут не в лейке.
«Я ведь всегда тебя нахожу», это все, что мы хотим с той стороны любовной вселенной услышать. Даже не услышать, а просто почувствовать животом.
А не это все: «Там, рядом с Алголом» (ну вообще, не Алголом, а Алголем, но в фильме она почему-то называется без мягкого знака) «есть звезда, которая с этой ночи будет носить твое имя».
Кстати, о животе и залетевших птичках.
На мой балкон четвертый день прилетает синичка. (Зачем ты здесь? Я не кормлю птиц. Здесь ты ничего не найдешь.) Но она все равно прилетает.
Нервно прыгает с пола балкона на решетку, на сперва усохший, а теперь промокший букет (пусть полежит до весны, сгниет окончательно эта икебана). Это явление сюда и прыгание по букету – ее большая ошибка. Где-то там, на соседних, ее кормят, но она забыла: поэтому промахивается и залетает ко мне.
«Дура, тебя не тут любят, тебя ждут на другом. Другой человек рассыпает для тебя пшено или сало зимой вешает; может быть, это даже какая-нибудь бабушка», – говорю я.
Но синичка прилетает за манной небесной именно ко мне. Вечная наша ошибка: мы пришли не туда. Вышли не на той станции, или нас просто высадили, и вот мы стоим, здесь, в степи, и знаем: мы оказались не в том месте, не в тот час. Мир как иллюзия. Жизнь как не просыпавшееся сверху пшено. Сгнившая икебана.
Но есть человек, который будет методично облетать все балконы в поиске тебя. Где ты там наглоталась пшена, политого водкой? Где ты там нагадила на балкон? Где ударилась об стекло? Где упала?
Точнее, конечно, не человек. Синиц. Мужской род. (Синичка – женский, мужской – синиц. Ну не «синица-самец» же?) Запомни: этот странный синиц – именно твой.
Наплюй на провинциального учителя, оставь ему допотопную лейку, бери шляпку, садись в автомобиль. Только человек, который методично ищет тебя на всех балконах, стоит того, чтобы быть с ним. Только он.
Другого фильма не будет.
Василий Авченко
Юл: Made in Vladivostok
О побегах и корнях, или Король Сиама и Бродвея как продукт русского Дальнего Востока
Родился в 1980 году в Иркутской области, вырос и живет во Владивостоке. Окончил журфак ДВГУ. Автор документального романа «Правый руль», беллетризованной энциклопедии-путеводителя «Глобус Владивостока», фантастической киноповести «Владивосток-3000» (в соавторстве с Ильей Лагутенко), книги «Кристалл в прозрачной оправе. Рассказы о воде и камнях», биографии «Фадеев» в серии «Жизнь замечательных людей», романа «Штормовое предупреждение» (в соавторстве с Андреем Рубановым), «Олег Куваев. Повесть о нерегламентированном человеке» (в соавторстве с Алексеем Коровашко). Лауреат Общероссийской литературной премии «Дальний Восток» имени В. К. Арсеньева.
Отечественный зритель узнал Юла Бриннера благодаря вестерну Джона Стерджеса «Великолепная семерка» (1960). Мало кто тогда знал, что лысый сорокалетний серьезный парень с азиатчинкой в глазах – наш, можно сказать, соотечественник. Самый известный на планете уроженец Владивостока.
Владивосток – город провинциальный, сравнительно юный и небольшой. Знаменитостей неместного значения отсюда вышло немного. Юл Бриннер (1920–1985) – настоящий национальный герой Владивостока наряду с писателем Арсеньевым, капитаном Щетининой и музыкантом Лагутенко. Дух короля Бродвея, несмотря на смену поколений, по-прежнему живет в его родном городе, где Юл стал памятником и персонажем: к его 100-летию сразу два театра подготовили спектакли по пьесам местных авторов Виктории Костюкевич и Юрия Гончарова. А сын актера Рок, прошагав по городу в сапогах отца из «Великолепной семерки», замкнул полуторавековой межконтинентальный маршрут своего рода и даже завещает развеять часть своего праха над Амурским заливом…
Возникает вопрос: правомерно ли считать Юла владивостокским, если семи лет он попал в Харбин, двенадцати – в Париж, а двадцати – в Нью-Йорк?
Ключом к ответу может быть история его семьи, похожая на сюжет авантюрного романа.
Пролог: 1865 год, швейцарский юноша Жюль Бринер уходит в пираты. Попадает в Японию, где каким-то образом становится компаньоном британской судоходной компании. Патрон умирает, фирма переходит к Жюлю. Так начинается бизнес-империя Бринеров.
В юном Владивостоке юный Жюль создает пароходную компанию «Бринер, Кузнецов и К°». Женится на дочери заместителя начальника Владивостокского порта Наталье Куркутовой – именно от ее бурятских предков Юлу достался фирменный разрез глаз. Свидетели на свадьбе – Петр Колчак (дядя того самого) и предприниматель, родственник невесты Михаил Янковский, сосланный за Урал за участие в польском восстании. Жюль – теперь Юлий Иванович – принял русское подданство, стал купцом 1-й гильдии, почетным горожанином. В 1890 году у него пьет чай Чехов, возвращавшийся с каторжного Сахалина. В Сидими на юге Приморья Бринер строит усадьбу. Вот о чем можно снять вестерн, вернее, истерн: Янковские и Бринеры отстреливаются то от тигров, то от хунхузов…
В Тетюхе (ныне Дальнегорск) Бринер начал разработку свинца и цинка. Управляющим этой ветвью семейного бизнеса решили сделать одного из шестерых потомков Жюля и Натальи – Бориса – и отправили его учиться в Петербург, в Горный институт. Там он знакомится с Марусей Благовидовой, дочерью врача из Владивостока. Возвращаются они вместе.