Я у мамы дурочка

Светлана Гершанова

Я у мамы дурочка

От автора

Прозу я начала писать гораздо позже, чем стихи. Собственно, я не знала, проза ли это.

В Ростовском книжном издательстве готовился коллективный сборник. Вениамин Константинович Жак, которому я показывала всё, что писала, сказал редактору, Люде Рычаловской, что я пишу прозу. Мы с ней давно знали друг друга, и она позвонила мне на работу:

– Света, принеси мне свои рассказы.

– Я не уверена, что это именно проза. Давай договоримся: я покажу тебе то, что написала, а ты мне – что у тебя есть для этого сборника.

Принесла школьную тетрадь в клеточку, исписанную карандашом. Только Люда могла читать такое безобразие!

А мне она дала прекрасно оформленную рукопись, на белой бумаге, с полями, абзацами и красной строкой.

– Люда, но у меня же совсем не похоже!

– И слава Богу!

Так моя первая проза появилась в печати. Я осмелела! Я писала ещё! Приносила свою прозу в журнал и в единственное издательство, но не все редактора были так проницательны. У меня спрашивали:

– Какой это жанр?

Я не знала – какой, и мне возвращали рукопись.

Точно так же я не знаю, какой жанр у книги, которую вы открыли. Я бы определила его как исповедальный.

Мне хотелось написать смешную книгу, и сначала вроде получалось. Но чем толще становилась рукопись, тем больше я понимала, что в ней всё смешалось, как в жизни: смех и слёзы, счастье и горе, радость и печаль – как у всех.

Связывает всё это, по-моему, само название. Мне кажется, только человек с такой неистребимой наивностью и доверчивостью, как я, мог нажить материал на целую книгу!

Жизнь решается

В шестом классе со мной стряслась, как мне казалось, самая большая беда в моей жизни. По школе пустили гулять стихи про нашего историка. А поскольку Поэтессой в школе была я…

Не писала я этих стихов! Меня не слышали и не хотели слушать. Учительница литературы выгнала меня из класса до маминого прихода. Историк вообще изгонял меня со своих уроков день за днём без объяснения причин.

Главное, я даже не знала, от чего защищаться, до меня эти стихи не дошли.

Мама пошла в школу. Я ждала её дома и думала, что несчастней меня нет человека на земле. Мама шла домой и думала, наверно, что несчастней её нет человека. Такое у неё было лицо, когда она вошла.

– Ну и что мне с тобой делать? Стихи грязные. Мне и в голову не могло прийти, что ты знаешь такие слова. Что значит – гоп со смыком?!

– Мам, представления не имею, что это значит. Там есть такие слова? Это ужасно… Я не писала этих стихов, я их даже не видела!

– Тебе обязательно надо высовываться, в наше-то время! Я ещё наплачусь с тобой. Зачем ты написала сочинение в стихах? Почему ты хотя бы не делаешь вид, что слушаешь на уроках?

– Что мне делать? Как я посмотрю в глаза Гиббону… Георгию Ивановичу? Он же уверен, что это я!

– Я поговорю с ним, но с твоими стихами надо разобраться. У нашего бухгалтера брат – поэт. Я попрошу, он посмотрит твои стихи и скажет, можно тебе их писать или нет.

– Ну как это – можно ли писать? Разве можно человеку запретить писать стихи?

– А что же делать, если от них одни неприятности! Так ты покажешь ему стихи? Это Жак.

– Жак, тот самый, что написал про Тентика, мальчика-соломинку? Если бы он согласился, было бы здорово!

Господи, сколько в жизни будет связано с Поэтом, которому я несла свои стихи! Как я волновалась!

На той квартире у них я была всего один раз. Полная женщина открыла дверь. Молодой человек, который не помещался на диване, длинные ноги упирались в стенку шкафа, качнулся, как гимнаст, и встал. Наверно, я была очень серьёзной, ещё бы, ведь решалась вся моя жизнь!

Вениамин Константинович сидел за огромным столом в крошечном кабинете. Он показался мне очень пожилым, хотя по сегодняшним подсчётам ему было чуть за сорок.

Он читал и хмурился, стихи ему не нравились. Сейчас я понимаю его. Мне и самой странно, откуда эта тишина и созерцательность в моих первых стихах, необъяснимый покой души. Будто всё, что происходит вокруг, не больше, чем рябь на поверхности, а в глубине – тишина, небо вспыхивает зарёю, ивы клонятся к воде, лёгкий дым поднимается к небесам…

Приговор был суров, никаких скидок на возраст. Он и потом цитировал чьи-то слова: начинающих поэтов не бывает, если начал – уже поэт.

– В ваших стихах нет судьбы, одни впечатления. Как прошлогодний снег – сверкал, переливался. Растаял, и все забыли.

Я не спорила. Долгие годы прошли, пока я осмелилась на это. Взяла тетрадку, сказала спасибо…

Плакала уже на улице, всю дорогу. И шли стихи:

Мама была довольна, я долго не писала стихов после этого визита. Перестала писать сочинения в стихах, показывать их всем, всем, всем. Действительно, что я могу прибавить к великой литературе, которой я жила, как параллельной жизнью?

А у того стихотворения, про нашего историка, нашёлся автор – через тридцать лет.

Я как-то встретила свою одноклассницу.

– Помнишь те стихи про Гиббона?

– Ещё бы! Мне тогда всю душу вымотали, а я их так и не видела.

– Ведь это я написала. Никто и не подумал, даже обидно было.

– Так призналась бы!

– Ну что ты, у тебя были такие неприятности. Но ведь ты у нас была поэтесса, тебе слава, тебе и неприятности.

Мотоцикл

Это было даже не увлечение, а что-то, поглотившее меня целиком. Ни с чем не сравнимая, какая-то высшая свобода, скорость, ветер в лицо и необыкновенное ощущение счастья!

Мотоцикл был только у одного моего знакомого. И все остальные мальчики отошли куда-то в тень. Я выбегала на балкон, как только слышала грохот его железного коня на тишайшей нашей улице. Бежала к нему вниз по лестнице, радостная, и мы мчались, всё равно куда, – только ветер в лицо, скорость, солнце и огромное, непередаваемое счастье бытия!

Но однажды мотоцикл сломался. Он сломался на шоссе, в нескольких километрах от города. Мы стояли втроём на обочине – он, я и мотоцикл. Он заглядывал мотоциклу в недра, в переплетенье проводов и трубок, абсолютно непонятных для меня. Мотоцикл молчал.

Он молчал и, как ослик, упрямо не хотел сдвинуться с места. Тогда мы выкатили его на шоссе и начали толкать к городу. Мы толкали его до самой окраины, хотя наступил вечер, потом совсем стемнело.

Но вот уже показались троллейбусные провода и самая дальняя автобусная остановка.

– Поезжай домой, – сказал он.

– Что ты! Как же я вас брошу!

– Кого это – нас?

– Тебя и мотоцикл.

– Ну ты даёшь! Ты настоящий человек, я и не думал.

– Выгляжу несерьёзно?

– Очень даже серьёзно, когда не бросаешь друга в беде.

Милиционер повелительно указал нам жезлом на обочину.

– Что случилось?

– Поломались, – ответила я.

– Ездить не умеете. Так и будете его возить, пока не научитесь!