Страница 17 из 22
Мне ещё досталось лёгкое платьице, синее в серый горошек. Правда, на месте горошин очень скоро образовались дырочки. Не все сразу, по одной, по две, будто горошины высыпались из платья. Я думала, никто не заметит, оно мне так нравилось! Но когда высыпалось больше половины…
Вовке досталась шерстяная кремовая футболка, он почти всю школу в ней проходил. А у мамы оказалось два роскошных платья, до сих пор они у меня перед глазами, красное крепдешиновое с серыми цветами и серым рюшем и малиновое шерстяное, в десятом классе его перешили мне. Какая мама была красивая в этом красном платье с розами!
4. Я живу…
Я думала, все давно забыли историю со стихами про Гиббона, в школе каждый день что-то случается. Подумаешь, стихи! Но он помнил. Вызывал на каждом уроке, ставил пятёрки, был вежлив и сух. Его не любили почему-то, все беспорядки приходились на его урок.
Не знаю, кто первый загудел тихонько, но вскоре тихое и ровное гудение охватило весь класс. Он поднял голову от журнала:
– Гершанова, выйди из класса.
Выхожу обречённо. Конечно, я гудела со всеми, лозунг «один за всех и все за одного», да он у меня в крови с первых книжек!
Назавтра входит в класс и говорит с порога:
– Гершанова, выйди.
Я стою у стенки. Высидеть в классе сорок пять минут до переменки трудно, но стоять в коридоре в тысячу раз хуже. И так день за днём, урок за уроком!
Однажды, правда, выглянул за дверь и сказал:
– Может, расскажешь нам, что было задано на сегодня?
Отчего не рассказать! Поставил пятёрку и опять выслал из класса.
А ещё через несколько дней я и крышку парты подняла, но он вдруг спросил:
– Гершанова, ты не любишь историю?
– Почему же, люблю. Как её можно не любить?
– Может, тебе не нравится, как её преподают?
– Не нравится, – сказала я раньше, чем подумала.
Он был озадачен, явно ждал более миролюбивого ответа. Наверно, его уже спрашивали в учительской или у директора, сколько я ещё буду торчать у двери на его уроках.
– Что же тебе не нравится, интересно? Расскажи нам, сделай одолжение!
– Знаете, не получается единой картины мира. Проходим Англию – отдельно, Францию – отдельно, Германию… О России я уже не говорю. Мне бы хотелось знать, если уж изучаем шестнадцатый или семнадцатый век, что происходило в мире вообще, во всех странах…
– Садись, – сказал он озадаченно.
Вернулась тётя Маня, мамина двоюродная сестра. Не из эвакуации, оттуда давно приехали все, кто хотел и смог. Тётя Маня вернулась из лагеря.
Тогда я впервые прикоснулась к этой открытой ране страны. Мы ведь жили в провинции, и круг знакомых – самый, что ни на есть, средний класс, учителя, врачи, служащие. Я так и писала в анкетах во взрослой своей жизни, происхождение – из семьи служащих, писала, и стеснялась этой своей неполноценности.
Тётя Маня на свою беду задолго до войны вышла замуж за немца. В моей прекрасной стране это не имело никакого значения!
Взяли перед войной обоих, вернулась одна тётя Маня. Хорошо, что сына её сестра разыскала в детдоме. Они жили на Тургеневской, в двух кварталах от нас.
Когда я, взрослая, приезжала в Ростов хотя бы на пару дней, уж к ней-то заходила непременно. Она поила меня чаем с «коричневым» тортом, который я приносила с собой, и говорила:
– Давай, я расскажу тебе про твоих родных.
Это от неё я узнала, что прадед мой, отец бабушки Ани, приехал из Малороссии. Был прекрасным портным, обшивал со своими дочками, бабушкиными сёстрами, весь город…
Безродные космополиты…
Эти слова звучат на уроках, но какое это имеет отношение ко мне?
У мамы несчастные глаза. На всём их заводе только две еврейки, она и молодая девушка, технолог. Мама спрашивает:
– Тебя это коснулось, тебе говорят, что ты космополитка?
– Нет, конечно. Я же родилась в России, люблю свою страну.
– Но ты же еврейка!
– Ну и что?
– Какая ты наивная… Мне тоже никто ничего не говорит, но я кожей чувствую. Знаешь, подходит ко мне эта девушка, технолог, и спрашивает, что делать? Я говорю – ничего, работайте, как работали. И ты живи, как жила, но помни…
И я живу, читаю, радуюсь, пишу стихи.
Но ещё продолжалось моё детство…
У Киномеханического завода был свой пионерский лагерь в Белогорке. Мама почти до десятого класса отправляла нас туда каждое лето на все три смены.
В первое Белогорское лето я не поняла, не почувствовала всей её уникальности, неброской тихой красоты. Душа моя была не готова.
Ну, лес, речка… А лес огромный, в нашей-то степи! Потом узнала, не было здесь никакого леса, посадил помещик, бывший хозяин этих мест. Ровные ряды крепких, не старых ещё сосен, квадраты просек, и снова лес.
5. Зигзаг
Первый школьный день в восьмом классе, первый урок – алгебра, и новый учитель, Евгений Семёнович, он будет вести у нас всю математику и физику.
Я давно уже не читаю на уроках, у меня неутолимая жажда общения. Я быстрая, живая, как ртуть. И эта ртуть сидит перед самым его носом за первой партой. Сначала он поднял нас всех по очереди, по журналу, внимательно посмотрел на каждую. Я, наверно, очень мешала ему тем, что вертелась, и он вызвал меня к доске.
То, что мы проходили в прошлом году, давно вылетело у меня из головы. Двойка, в тот день я получила ещё две, по физике и по геометрии. Самолюбие моё было задето, пришла домой и открыла учебники.
Через пару дней он поставил мне в один день три пятёрки. А во втором полугодии практически перестал вызывать к доске. В углу класса поворачивались две парты так, что мы сидели друг к другу лицом, – Люся, Лиля, я и Римма.
Он приносил задачки, и мы их решали вчетвером. Но мог кого-то из нас и вызвать, если у доски не справлялись с рядовой задачей, так что расслабляться и не готовить домашние задания не приходилось. Да я вошла во вкус, мне нравились точные науки, нравились трудные задачи.
Через много лет я случайно встретила Евгения Семёновича в городе. Шёл проливной дождь, и мы с ним ходили и ходили по улицам под моим зонтом.
– Светлана, я всё думаю, зачем сбил вас, занимались бы литературой, такой зигзаг в жизни.
– Нет, Евгений Семёнович, литератору нужен багаж какой-то, жизненный опыт, а у меня были одни книги. Да и струсила я тогда, решила, в технике всё делается коллективом, а в литературе, искусстве, каждый баран, как говорил Пётр Первый, висит за собственную ногу.
Если бы кто-нибудь поддержал тогда, – не бойся, всё у тебя получится…
Папка, папка, самая первая моя любовь и самая горькая потеря в долгой цепочке потерь! Как бы я жила рядом с тобой, взрослела, умнела, как бы ты понимал меня, взрослую, если в маленькой что-то смог разглядеть!
И не билась бы я один на один со своей жизнью. Ходила бы с тобой рядом, сначала за руку, потом об руку, как бы мы смеялись и пели с тобой! И стихи оценивал бы сам, не было бы того первого шока. Вся жизнь была бы другая, и мама была бы другая…
6. Снова Белогорка
И снова Белогорка, все три смены.
Мне предлагают быть помвожатой и я соглашаюсь, не раздумывая. В мёртвый час можно не спать, и «беседы» не обязательны, будет хоть какое-то – тебе, только тебе принадлежащее время, так его не хватало всю жизнь!
Вожатый у меня Лёва. Вот в кого мне надо было влюбиться, дурочке, а не в Мальчика. Невероятное обаяние, сияющие глаза, всегдашняя улыбка, и при этом внутренняя воля, которую чувствовали все. И немедленно бросались выполнять любое его указание, особенно девочки нашего отряда, и я, конечно. Он казался мне самым умным, взрослым, хотя на самом деле был всего-то на год старше меня.
Свободного времени у меня не было совершенно! Как-то вечером, когда мы угомонили своих девчонок, я сказала с удивлением: