Страница 16 из 22
– А ты мне не очень строго сказала…
Заметки я написала сама. Пишущей машинки не было, конечно, и мама переписала всю газету своим красивым чётким почерком. Вовка рисовал. Такой был первый номер.
Под ним я повесила ящичек для "почты", и худо-бедно газета выходила.
А ещё у нас новая учительница литературы. Вот уж не повезло, так не повезло! Если бы осталась Галина Леонидовна…
От нас не требовалось своего мнения, зачем! Нам диктовали образ Татьяны, образ Онегина.
Учим наизусть «Памятник» Пушкина. Спрашиваю:
– Нина Макаровна, кто такой пиит?
– Славянин.
Долго была убеждена в этом, для нас учитель был высшим авторитетом, всё принималось на веру!
То, что пиит – это поэт, я только через несколько лет узнала. Это же переворачивало всё стихотворение! Александр Сергеевич знал, оказывается, что именно поэтам доступно глубинное понимание поэзии, во всей полноте. Пусть человек писал стихи только в юности, поэзия открывается ему, как посвященному в таинство. Я могла бы знать это ещё тогда!
Я у неё не получила ни одной пятёрки, что-нибудь обязательно было не так!
– Почему у тебя такие длинные фразы?
– Я думаю длинными фразами. У Толстого тоже длинные.
– Толстой имел право, когда станешь Толстым…
– Для чего мне становиться Толстым, Нина Макаровна!
2. От стихов одни неприятности
Тогда же со мной стряслась, как мне казалось, самая большая беда. По школе пустили стихи про нашего историка. А поскольку Поэтессой в школе была я…
Не писала я этих стихов! Меня не слушали и не хотели слышать.
Учительница литературы выгнала из класса до маминого прихода. Историк вообще изгонял со своих уроков день за днём без объяснения причин. Главное, я не знала, от чего защищаться, до меня эти стихи не дошли.
Я ждала маму из школы и думала, что несчастней меня нет человека на земле. Мама шла домой и думала, наверно, что несчастней её нет человека. Такое у неё было лицо, когда она вошла.
– Ну что с тобой делать? Стихи грязные, мне в голову не могло прийти, что ты знаешь такие слова. Что значит – гоп со смыком?!
– Я представления не имею, что это значит, это ужасно… Я не писала этих стихов, я их даже не видела!
– Тебе обязательно надо высовываться, в наше-то время! Я ещё наплачусь с тобой. Зачем ты написала сочинение в стихах? Почему хотя бы не делаешь вид, что слушаешь на уроках?
– Что же делать? Как я посмотрю в глаза Гиббону… Георгию Ивановичу? Он же уверен, что это я!
– Я поговорю с ним, но с твоими стихами надо разобраться. У нашего бухгалтера брат поэт. Я попрошу, он посмотрит твои стихи и скажет, можно тебе их писать или нет.
– Разве можно запретить человеку писать стихи?
– Что же делать, если от них одни неприятности! Покажешь ему стихи? Это Жак.
– Жак, тот самый, что написал про Тентика? Если он согласится, будет здорово!
Сколько у меня в жизни будет связано с Поэтом, которому я несла стихи! Как я волновалась!
Полная женщина открыла дверь. Молодой человек на диване качнулся, как гимнаст, и встал на ноги. Наверно, я была очень серьёзной, ещё бы, ведь решалась вся моя жизнь!
Вениамин Константинович сидел за огромным столом в крошечном кабинете. Он показался мне очень пожилым, хотя по моим сегодняшним подсчётам ему было чуть за сорок.
Он читал мои стихи и хмурился, они ему не нравились. Мне и самой странно сейчас, откуда эта тишина и созерцательность в моих первых стихах, необъяснимый покой души. Будто всё, что происходит вокруг – не больше, чем рябь на поверхности, а в глубине – тишина, небо вспыхивает зарёю, ивы клонятся к воде, лёгкий дым поднимается к небесам…
Он читал и хмурился, а у меня холодели руки. И приговор был суров, никаких скидок на возраст. Он и потом цитировал чьи-то слова: начинающих поэтов не бывает, если начал – уже поэт.
– В ваших стихах нет судьбы, одни впечатления. Как прошлогодний снег – сверкал, переливался… Растаял, и все забыли.
Я не спорила, долгие годы прошли, пока я осмелилась на это. Взяла тетрадку, сказала «спасибо»…
Плакала уже на улице, всю дорогу. И шли стихи:
Мама была довольна, я долго не писала стихов после этого визита. Перестала писать сочинения в стихах, давать их читать всем, всем, всем. Действительно, что я могу прибавить к великой литературе, которой жила, как параллельной жизнью?
У стихов про нашего историка автор нашёлся через тридцать лет. Я встретила свою одноклассницу:
– Помнишь стихи про Гиббона?
– Ещё бы! Мне всю душу вымотали, а я их так и не видела.
– Ведь это я написала. Никто и не подумал, даже обидно было.
– Так призналась бы!
– Что ты, у тебя были такие неприятности! Но ведь это ты у нас была Поэтесса, тебе слава, тебе и неприятности…
3. Мама
Дом опустел без тёти Шуры. Он должен стоять на любви, мне её не хватало, как витаминов. В моём сердце жила мучительная заноза, что мама меня просто не любит! У неё были свои теории – насчёт жалости, например, которая унижает человека. Как мне всю жизнь не хватало маминой жалости и любви со всеми её проявлениями!
Мама ушла из Строительного треста. Она работает на Киномеханическом заводе, и будет работать там до самой пенсии.
Помню пол на проходной из старых некрашеных досок, дежурную на табуретке с семечками в подоле.
– Вы к маме? Проходите.
Огромный двор, справа какие-то старые станки прямо на земле, слева флигель, контора. Там и бухгалтерия, и плановый отдел, и производственный, и даже Главный инженер.
Мы садимся в мамином углу. Тесно, шумно, на нас никто не обращает внимания. За соседним столом делает уроки чья-то первоклассница, на неё тоже никто не обращает внимания, пока она не забирается под стол.
– Машенька, что ты делаешь под столом?
– Отдыхаю.
– Всё написала?
– Осталось точку поставить. Вот отдохну…
Меня на заводе знали все. Правда, когда подросла, я уже не бегала к маме, а звонила по автомату:
– Мам, это я. Ты сегодня во-время?
Я никого бы сейчас не узнала из её сослуживцев, даже помощницу. Но со взрослой, со мной её сослуживцы часто здоровались в городе. Иногда встречали маму, она уже была на пенсии, и жаловались:
– Света ваша зазналась! Конечно, что уж, газеты, радио, телевиденье, но можно поговорить с человеком, который тебя знал вот такую? И любит, и гордится!
Мама расстраивалась:
– Как же ты не помнишь, это же наша кассирша!
Однажды в очереди в гастрономе женщина всё посматривала на меня и улыбалась. Я не выдержала:
– Вы работали на Киномеханическом заводе с моей мамой?
– Не мучайтесь, вы не знаете меня, я вас по телевиденью видела.
Тогда – американские подарки? Как я была благодарна какой-то американской девочке, или её маме, за лёгкую блузку в клеточку, я носила её несколько лет, сначала она была велика мне, а потом как раз.